Альберт Лиханов - Деревянные кони
Неожиданно я увидел в толпе Маруську и шагнул к ней.
– Ты как тут? – спросил я.
– Дак мы все приехали, – сказала Маруська, – ведь дядя Игнат сказал, что, должно, сегодня закончут, дак…
Она опять захлебнулась словами, робко, боязливо глядя на меня, а я увидел в толпе старух Маруськину бабку, и ту, с веселыми карими глазами, которая жала хлеб на коленках, и контуженного бригадира, и тетю Нюру с Васькиной бабкой, и еще тех, с Белой Гривы, – худую и Матвеевну, и еще, еще разных женщин, которых я видел впервые, хотя, может, тогда, на собрании, они были тоже, – конечно, были, не могли не быть.
Дед Трифон притоптал дерн у пирамиды, придирчиво оглядел памятник. Через толпу пробился Васька. Он загнанно дышал и держал в руке фанерную светлую звездочку.
Терентий Иванович взял ее, покачал на ладони, будто взвешивая тяжесть.
– Ну прибей, – сказал он Ваське, и тот, подхватив топор, точно, как снайпер, забил гвоздь в центр звездочки.
Белым пятнышком мерцала она над пирамидой. Сзади, над ней, чернело ночное небо, и там тоже молчали, переливались звезды, тысячи звезд. Тысячи тысяч. Но эта, фанерная, была ближе других к нам. Она как будто шевелилась в неровном свете костра.
– Ну вот, – сказал Терентий Иванович, – и поставили мы памятник нашим солдатам. – Он умолк и вдруг спросил, спохватившись: – Васька, краску принес?
– Принес, – пробасил Василий.
– Пиши, – сказал председатель. – На каждой планке, их тут ровно шестьдесят четыре.
Васька приблизился к пирамиде.
– Иван Тихонович Васильев, – негромко и совсем не торжественно сказал председатель. – Одна тысяча девятьсот первый – тире одна тысяча девятьсот сорок первый.
Стало тихо. Только трещал костер, разбрызгивая огненные искры, словно это был артиллерийский салют. Из двадцати одного орудия. Двадцатью залпами.
– Семен Николаевич Васильев, – продиктовал председатель. – Одна тысяча девятьсот двадцать третий – одна тысяча девятьсот сорок второй.
Васька аккуратно выводил красной краской ровные, стройные буквы и такие же ровные цифры. «Счетовод, счетовод, – подумал я, – какие расчеты тебе делать выпало».
– Семен Семенович Васильев, – сказал председатель. – Одна тысяча восемьсот девяносто второй – одна тысяча девятьсот сорок первый. Борис Иванович Васильев. Одна тысяча восемьсот девяносто девятый – одна тысяча девятьсот сорок четвертый. Семен Борисович Васильев. Одна тысяча девятьсот двадцать пятый – одна тысяча девятьсот сорок второй.
«Все Васильевы! – поразился я. – Одна семья, что ли?» Хотел спросить кого-нибудь, но не решился.
– Иван Петрович Васильев, – сказал председатель сдавленным, напряженным голосом. – Одна тысяча девятьсот шестой – одна тысяча девятьсот сорок первый.
Я посмотрел на Ваську. Он вдруг беспомощно обернулся к председателю. Никогда я не видел таким Ваську. Губы у него тряслись и банка с краской тоже.
– Терентий Иванович, – сказал он глухим голосом, – я… – Он мотнул головой, словно у него стоял комок в горле. – Пусть Николка! У него хороший почерк!
Председатель посмотрел в толпу:
– Коля! – сказал он. – Иди сюда!
Я не понял, что это зовут меня, но толпа передо мной расступилась, образуя тропку к холму. Кто-то подтолкнул меня сзади, и я, как на трибуну, поднялся на горку.
– Пиши! – сказал мне Васька, и я принял у него банку с кисточкой.
– Иван Петрович Васильев, – повторил председатель. – Одна тысяча девятьсот шестой – одна тысяча девятьсот сорок первый.
Я нагнулся к пирамидке и аккуратно вывел буквы. Я волновался, и рука у меня дрогнула. Я обернулся. На меня молчаливо смотрели люди.
Я повернулся к памятнику и поставил точку.
– Иван Дмитриевич Васильев…
Вдруг кто-то дико закричал. Я опять обернулся, оплеснув штанину красной краской. На земле, у подножия, лежала тетка с карими глазами, та, что жала на коленях. Она прижималась к дерну, обнимала его и плакала, плакала так отчаянно, что мне стало страшно. Я отыскал взглядом Ваську. Он сидел на холме, возле пыльных сапог председателя, обняв руками свои колени.
Я отыскал тетю Нюру.
Она не плакала. Она глядела сухими, воспаленными глазами на пирамиду и, казалось, ничего не видела.
Костер раскидывал в красной траве черные тени и громко хлопал прогоревшими сучьями.
Я содрогнулся. Первый раз в жизни я видел такое горе.
Горе не одного человека, не двоих, не одной семьи, а горе целой деревни.
* * *В ту ночь я долго не мог уснуть. Перед глазами плясал торопливый язык костра, бесконечно шуршало сено.
Я думал о памятнике, об убитых солдатах и о своем отце. Еще тогда, в городе, когда Васька рассказал, как погиб его отец, мне сделалось стыдно за то, что я счастливей моего приятеля. Сегодня я снова почувствовал это, но теперь я понял, что это не стыд. Я просто понял, что в час скорби других, такой скорби, которую я видел, твое счастье должно как бы отступить в тень, должно отодвинуться, стать в сторонку.
В трепещущих бликах костра, стоя у памятника, я не был, не мог быть счастливым от мысли, что мой отец жив, хотя мог погибнуть, как погибли эти Васильевы. Я горевал вместе со всеми, я выводил буквы дрожащей рукой, еле сдерживая слезы, и не думал, не мог думать про отца.
Теперь же, когда все осталось позади, отец словно шагнул ко мне, оттуда, из Германии, выступил из тьмы и встал совсем рядом. Мое собственное счастье стало ближе, и мне до смерти захотелось поскорее схватить отца за руку, поскорее увидеть его и не умом, а в самом деле ощутить свое счастье…
Я уснул в каком-то смятении.
Проснулся неожиданно. Словно кто-то позвал меня. Я оглянулся. Рядом всхрапывал Васька.
– Кто тут? – испуганно прошептал я.
Никто не отозвался. Я вздохнул: значит, показалось. Но легче мне не стало, наоборот.
Мысли, одолевавшие меня вечером, выплыли снова. Все, что я видел вчера у памятника, было тягостно, смертельно тягостно, и, все еще погруженный в это горе, я испугался за отца: а вдруг с ним что-нибудь случилось? Теперь, когда война кончилась?
Я тут же прогнал эту глупость – нет, нет, это ерунда. Ничего не может случиться с отцом. Война кончилась, ее больше нет.
Я вздрогнул: радостное предчувствие окатило меня, и я понял, что все это глупости – с отцом ничего не случилось, просто он вернулся домой.
Я перевел дыхание, боясь спугнуть придуманное мной. А что? Разве не мог вернуться? Мог! Очень даже мог.
Я толкнул Ваську…
Он молча вскочил, как часовой, уснувший на посту, потом уже спросил:
– Ты что?
– Васька, – сказал я, волнуясь, – знаешь, Васька, я сейчас домой пойду. У меня, наверное, отец вернулся.
– С чего ты взял? – удивился он.
– Просто так, – ответил я, торопливо стряхивая с себя сено, – просто так. Он, наверное, вернулся, надо идти.
Мы спустились в ограду. Тетя Нюра наливала в чугунок воду.
– Проснулись, голубчики? – удивилась она. – Спали бы еще.
– Нет, – ответил я, все больше волнуясь. – Нет, тетя Нюра, я должен идти домой, у меня отец приехал.
Она строго посмотрела на меня, помолчала, потом спросила:
– Чуешь, приехал?
– Чую, – ответил я, – чую, тетя Нюра.
Она засуетилась, пошла в дом, положила в рюкзачок каравай хлеба.
– Раз чуешь, – сказала она, – иди, Коля! Сегодня как раз машина с молоком в город идет, подвезут, я упрежу.
На дорогу я выпил молока, мы присели на минуту.
– Ну, мы пойдем пока, – сказал я. Мне не терпелось домой.
– С богом! – вздохнула тетя Нюра.
Молча, в звенящей тишине, мы прошли деревню и остановились у околицы. Грубый деревянный памятник высился на невысоком холме, и по нему яркие, как кровь, краснели буквы и цифры, которые мы с Васькой выводили вечером. Только звездочка была белая, фанерная.
– Покрашу сегодня, – сказал Васька и вздохнул.
Мы поднялись на горку, постояли минуту. Сверху было видно, как над полем белыми пластами стлался туман. Он стоял неподвижно над зеленой травой, над коричневой пашней. Снопы, словно пловцы в реке, поднимали над ним свои головы. В кустах весело перекликались птицы.
– Васька, – спросил я, – а почему только Васильевы? Все родственники?
– Есть и родственники, – сказал он, – очень даже много. Но у нас в деревне все Васильевы, потому что деревня Васильевка.
Он оглядел пирамидку тяжелым взглядом.
– Значит, уходишь? – спросил Васька негромко, словно все еще не мог поверить в мое решение.
Я промолчал, думая о своем.
– Тогда я тебе расскажу… – прибавил Васька. – Хотел потом сказать, но раз уходишь…
Птицы распевали все громче, все отчаянней, будто пробовали, кто кого перекричит, перечирикает, пересвистит.
– Понимаешь, – сказал Васька, – сегодня Семен Андреевич заехать должен. Обещал тогда.
– Ну? – спросил я, не понимая.
– Ну вот, – Васька опустил голову, – мамка ведь в район к нему ездила, все про отца спрашивала. А потом мне вдруг говорит… – Васька вздохнул, подопнул шишку, лежавшую на дороге. – А потом говорит: «Как считаешь, Василий, если я его к нам привезу? Если я замуж выйду?»
