Виктор Кава - Трое и весна
— Когда?.. — Отец почесал затылок. — Дай вспомнить. Кажется, в пятидесятом году… Точно, в пятидесятом.
— То есть до нашей эры! — торжествующе воскликнул я. — За семь лет до новой космической эры!
— В самом деле, — заморгал глазами отец. — Выходит, мы с матерью бегали в школу задолго до новой космической эры.
Когда отец и мать ушли, я неторопливо доел молочный кисель, напился вволю компота, убрал со стола, вынул из портфеля тетрадь и ручку. Красиво написал первое предложение: «Весна пришла». И посмотрел в окно.
И… не увидел никакой весны. На улице густо падал мохнатый снег. Он уже побелил землю, только кое-где чернели мокрые островки.
Моё разочарование было недолгим. А чем плохо, что зима вернулась?.. Через минуту я уже лез на чердак за лыжами.
Сквозь метель и вьюгу, превратившие меня в Деда Мороза, я поехал на лыжах к Андрею. И встретил его на полдороге. Тоже на лыжах. Разве Андрей слепой, не видел, какая пурга поднялась?
— Ну и даёт! — задрал вверх голову Андрей. — Ты гляди — зима бросилась план выполнять.
— Пусть выполняет! — весело воскликнул я. — И перевыполняет! Поехали на Белебень.
Белебнем у нас называют холм над рекой, он круто спускается к воде. Летом он с завистью поглядывает двумя жёлтыми глазами-камнями, приткнувшимися на самой его макушке, вниз, где бурлит вода и звенят голоса купающихся. А зимой наступает его пора. Крик и смех с первым снегом поднимаются на холм и не стихают до весны. В прозрачную лунную ночь Белебень, исшарканный лыжами, блестит, словно огромный круглый кусок сахара.
Схватив лыжи под руки, мы быстро вскарабкались на макушку Белебня. Стали на лыжи и поехали вниз, перебираясь с заплаты на заплату. Мокрый снег шипел под лыжами, из него выступала пена. А мы катили и горланили:
— Весна пришла! Весна пришла!
Домой я почти; приполз — мокрый, грязный, страшно уставший. К счастью, отец и мать задержались на работе, поэтому я без помех разделся, повесил куртку поближе к печи, а сапоги засунул в ещё тёплую печь. А потом уже и сам забрался на полати.
Проснулся внезапно среди ночи от какого-то гула, свиста, шума, прерываемого хлопками, звяканьем и грохотом. Спустился тихонько с печи, выглянул в окно. На дворе неистовствовал ветер. Он гнал белые облака, из которых как бы выстреливался колючий снег, гнал с гулом и рёвом реактивного самолёта, раскачивал деревья, и они словно подметали небо, снова и снова хватался с силой за крышу нашей хаты, и крыша гулко гремела и хлопала.
Метель продолжалась и на другой день. А затем ударил мороз.
Четыре дня пропадали мы на холме, где буран намёл много сугробов и наделал чудесных трамплинов.
Ну кто же вспомнит в такую погоду о весеннем сочинении? Надо быть бессовестным лгуном, чтобы писать о том, чего нет. Если бы Мария Игнатьевна знала, что весна вдруг обернётся зимой, она даже не заикнулась бы о сочинении. Если первого апреля, когда мы придём в школу, на улице будет лежать снег, а мороз станет ещё крепче, неужели она спросит о сочинении, заданном так неосмотрительно?
Но напрасно я себя успокаивал.
В последний день марта, а стало быть и каникул, снова подул ветер, на этот раз не холодный, а влажно-тёплый. Снег на глазах потемнел и быстро оседал. К речке наперегонки забурлили потоки, на вяз возле наших ворот выпорхнули из-под стрех сотни воробьёв и затрещали так, словно проводили бурное собрание.
Я сердито погрозил им кулаком, будто они были виноваты, что вдруг вернулась весна, поплёлся в хату, где в раскрытой тетради колола глаза одна-единственная фраза: «Весна пришла», неохотно взял ручку отвыкшими за неделю, словно отёкшими пальцами. И напряг голову. А она не желала ничего придумывать. Голова вконец разленилась в каникулы, к тому же была переполнена воспоминаниями о Белебне, где мы с утра до ночи катались на лыжах. Я сердито потёр лоб, закрыл глаза, изо всех сил старался представить весну. А в моей памяти упорно возвышался Белебень, белело заснеженное поле, лишь кое-где заштрихованное черными кустами, улыбался вывалянный в снегу Андрей.
Я порывисто закрыл тетрадь, оделся и поплёлся к Андрею. Может, у нас двоих заладится это проклятое сочинение?
Едва переступив порог, я вместо обычного своего «здрасьте вам» спросил Андрея:
— Написал?
Андрей быстро зажал мне рот ладонью.
— Чего кричишь, будто я глухой?
— Как — чего? — возмутился я. — Что мы завтра учительнице покажем? Чистые тетради?
Андрей так сморщился, точно я передал ему приглашение зайти к зубному врачу.
— Ещё успеем, — махнул он рукой. — Вон в той хате, — показал он, — отец ладит машину-амфибию. Она по суше ездит, а по воде плавает. Большая! И кота посадить можно.
Я даже рот открыл. Вот это — да-а!.. А я лезу со своим сочинением…
Отец Андрея работает в колхозе механиком. Куда ни поедет — на совещание или на обмен опытом, — обязательно привозит сыну какую-нибудь хитроумную машину-игрушку. Привезёт, но пока сам в ней не разберётся и не наиграется, не отдаёт сыну.
— Ну, орлы-соколы, — выглянул из соседней комнаты возбуждённый Мартын Петрович, — машина как зверь. Просится на простор.
Схватив в четыре руки машину-амфибию, мы пулей выскочили на улицу.
Наверно, не нужно много рассказывать читателям, особенно мальчишкам, какая это роскошь — пускать такую машину в весеннее половодье. Лучи прямо на глазах разливались, становились шире, глубже оттого, что солнце разорвало облака и, не мигая, засмотрелось жгучими глазами на снег. Машина, разбрызгивая воду, шустро плавала по лужам, вскарабкивалась на холмики и, как настоящая, буксовала в грязи. Прибежала уйма детей, все охали, ахали.
К сожалению, затея с котом-десантником не получилась: глупый кот не понял, какое чудесное путешествие его ждёт, и удрал, мяукая на все село. Удрал, исцарапал мне руку и разодрал тетрадь с единственной фразой сочинения.
Дома, поужинав, я взглянул на часы и собственным глазам не поверил. Десять часов. Сгоряча бросился к столу, чтобы взять новую тетрадь и… какая там тетрадь. Хотя в глазах и стояли весенние лужи, сверкающее солнце и машина-амфибия, но разве сейчас опишешь все это, если голова точно ватой набита, а веки словно клеем смазаны.
После того как я с большим трудом взобрался на печь, моя голова все же оказалась в состоянии принять решение: вскочить завтра на рассвете и быстро написать сочинение. Положу тетрадь на кадку с тестом, включу фонарик.
«До чего же легко жилось школьникам до космической эры! Подумать только — за сочинение брались только с пятого класса!»
Ночью приснилось мне, будто стою я под Белебнем, а на его макушке сидит возле большого ящика продавщица сельмага тётка Анна и кричит грубым голосом: «Ну-ка, кто проворный!» И что-то пускает вниз. Я раскинул обе руки, ловлю. И пляшу от радости: шестицветная шариковая ручка, точно такая, как у председателя колхоза, который ездил туристом в Италию. Потом ловлю огромную шоколадку. Потом — машину-амфибию…
Затем меня ловит… мать. Хватает за ноги, дёргает, я стремительно выныриваю из своего волшебного сна, продолжая грести обеими руками. И, похолодев, слышу материны слова:
— Хлопче, что-то ты разоспался? Забыл, что каникулы кончились и пора в школу?
Не буду рассказывать, с каким настроением я плелся в школу.
Сев на парту, я взглянул на Андрея и понял: у него тоже скверное настроение.
— Ну как, отдохнули, набегались, начитались? — бодро сказала Мария Игнатьевна после того, как поздравила нас с началом четвертой четверти. — Конечно, и сочинения интересные написали…
Несколько девчонок тут же подняли руки. Ребята не торопились. Мы с Андреем тоже. Однако учительница на поднятые руки не обратила внимания, как моя мать не обращает внимания на хорошие и отличные оценки в табелях, и остановила взгляд на нас с Андреем. Мы хотя перед уроком минут пять тренировались, как сидеть независимо и смотреть смело на Марию Игнатьевну, но пяти минут нам не хватило.
— Ну-ка, Слава и Андрей, читайте, что вы там сотворили. Кто первым начнёт?
Мы стояли и молчали.
— Может, жребий бросите? Не хотите? Тогда давайте дуэтом, — пошутила учительница.
Наш «дуэт» с большим трудом выдавил из себя:
— Мы… не написали… Не успели…
Мария Игнатьевна даже очки сняла от удивления, её лицо стало каким-то беззащитным и обиженным.
— Как это — не успели? Вы что — болели?
— Ещё как болели! — насмешливо сказал Степан, обрадовавшись, что не его «зацепила» учительница. — Двустороннее воспаление хитрости!
В классе раздался хохот. Громче всех смеялся Степан. А сам тоже не вынул тетради.
Стоим с Андреем и сгораем от стыда. Мария Игнатьевна глубоко вздохнула и поставила нам в журнал по двойке. И добавила, что никогда не ждала такого от нас.
До конца урока сидели мы красные, уткнувшись носами в парту. Еле дождались звонка. Андрей погонял футбол на школьном дворе, его команда выиграла, и он повеселел. Меня в игру не взяли, и я совсем пал духом.
