Лидия Чарская - Княжна Джаваха
Два вопля потрясли воздух. Один вырвался из моей груди, другой из груди молодой баронессы.
– Он убьет его, он убьет его! – шептала она, закрывая глаза, и судорожно билась на груди своей матери.
Я не билась и не плакала. Но вся моя жизнь перешла в зрение. Я не спускала глаз со скачущего по долине всадника на беснующемся диком коне, и что-то стонало и ныло внутри меня.
– Святая Нина! Пречистая просветительница Грузии! Спаси его! Сохрани его! Возврати мне его целым и невредимым! – шептали мои побелевшие губы.
– Иокши, славно, девчурка! Умеешь быть настоящей джигиткой, – услышала я подле голос дедушки Магомета.
Но на этот раз его похвала прошла незамеченной. Я была в ту минуту олицетворением молитвы и страха за моего дорогого, любимого папу.
Но вот показалось белое облачко пыли. Вот оно ближе, яснее… Вот уже виден синий с золотым шитьем казачий кафтан отца… Он едет ровным, растяжным галопом… Вот уже можно различить коня и всадника… Еще немного – и он здесь, он рядом!
Его лицо бледно и весело, хотя следы утомления видны на нем. Но что сталось с Демоном? Он весь покрыт белой пеной… Его дыхание тяжело и прерывисто. Глаза, гордые глаза непобедимого дикого скакуна, полны вымученного смирения. Мой смелый отец усмирил его!
– Браво, браво, князь Георгий! Молодец, батоно! Смелый ага! – кричали и русские офицеры, и наши дагестанские друзья.
– Папа! – могла только выговорить я.
Он обнял меня одной рукой, а другую протянул баронессе, словно ожившей при его возвращении.
О как я гордилась им – моим героем отцом!..
А между тем уже из дому неслись звуки чиунгури и зурны, призывающие гостей к лезгинке, начинающей каждый бал в домах Грузии. Им вторил потихоньку военный оркестр, приехавший из Гори к своему командиру. Изредка раздавались выстрелы винтовок – это Михако салютовал отцу.
Когда все пошли в дом, я осталась на балконе. Мне так много хотелось сказать папе, я так переволновалась за него и так восхищалась им, что не могла утаить в себе всех моих разнородных ощущений. Но он пошел в дом, предложив руку молодой баронессе и как бы позабыв обо мне.
– Маленькая княжна, первую кадриль со мною! – услышала я веселый оклик хорунжего Врельского.
– Нет, ступайте, я не хочу танцевать! – произнесла я полупечально-полусердито.
– Но ведь папа вернулся здоровым и невредимым, – не отставал офицер, – почему бы и вам не поплясать немножко? Или вы боитесь бабушки?
О, это было уже слишком!
Я сверкнула глазами в его сторону и твердо произнесла:
– О, я не боюсь никого в мире! Но танцевать я не желаю!
Он посмотрел с недоумением на маленькую злую девочку и, пожав плечами, присоединился к гостям…
Из залы неслись звуки лезгинки. Я видела из моего темного угла, как мелькали алые рукава бешметов, – это Бэлла плясала свой национальный танец с князем Израилем. Но я не пошла туда, откуда неслись призывные и веселые звуки чиунгури и звенящие колокольчики бубна. Я осталась на балконе, пытливо вглядываясь в кусты пурпуровых роз, казавшихся совсем черными при бледном сиянии месяца.
Вдруг раздался скрип двери, звон шпор, еле уловимый, как дыхание, шелест платья, и… все смолкло.
На балкон вышла юная баронесса в сопровождении моего отца. Я хотела скрыться, но какое-то жгучее любопытство приковало меня к месту. Баронесса опиралась на руку папы и смотрела в небо. Она казалась еще белее, еще воздушнее при лунном свете.
– Итак, вы вручаете мне свою судьбу, – ласковым шепотом произнес отец. – Я верю и сознаю, что нелегко вам будет это. Особенно трудно вам будет поладить с Ниной и стать для моей девочки второй матерью. Нина – дикий цветок. Привить его к чужой почве будет трудно. Но с вашим умением, с вашей мудрой головкой вы добьетесь ее любви, я в этом уверен. А раз она полюбит, то делается мягкой как воск. Она добрая девочка. У нее настоящее южное отзывчивое и преданное сердечко.
– Зачем вы мне все это говорите, князь?… Я уже люблю Нину, как родную дочь.
– Спасибо вам за это, Лиза! Я уверен, что моя дочурка полюбит свою новую маму.
Я видела ясно, как, говоря это, отец склонился к руке баронессы.
– Она уже знает о нашей свадьбе? – помолчав, спросила баронесса.
Я не слышала, что ответил на это отец, потому что в ушах моих что-то шумело, звенело и кричало на несколько ладов. Я плохо сознавала, были ли то звуки доносившейся из залы лезгинки или то билась и клокотала в мозгу разгоряченная кровь…
Яркой огненной полосою пронизывала меня мысль: «Мой отец женится, у меня будет новая мама!» Эта мысль показалась мне ужасной, невыносимой…
Нет, нет, я этого не переживу!..
Я готова была крикнуть: «Я не желаю новой мамы, не желаю иметь мачеху!»
Однако у меня хватило мужества скрыть мое волнение, пока они не ушли.
Но лишь только дверь скрипнула за ними, я с легкостью кошки бросилась в сад, обежала его кругом, очутилась во дворе и по черному ходу пробралась в самую дальнюю комнату. Сюда смутно долетали звуки военной музыки, сменившей родную чиунгури. Лучи месяца слабо проникали через кисейные занавески окна. В углу стояла тахта. Я бросилась на нее, билась головою об ее подушки, стучала ногами по ее атласным валикам и задыхалась от рыданий. Мне казалось, что произошло что-то особенное, отчего должен рушиться потолок, должны раздвинуться стены…
Но ничего этого не случилось… Только близко около меня послышался стон.
Я вздрогнула от испуга…
Стон повторился… Нет, не стон, а нежный голос, похожий на шелест ветерка:
– Нина!
Тогда я поняла, что меня звал Юлико, лежавший в соседней комнате. И странное дело, мои страдания как-то разом стихли. Я почувствовала, что там, за стеною, были более сильные страдания, более тяжелые муки, нежели мои. Юлико терпеливо лежал, как и всегда, с тех пор как упал, подкошенный недугом. До него, вероятно, долетали звуки пира и музыки и веселый говор гостей. Но о нем позабыли. Я сама теперь только вспомнила, что еще накануне обещала принести ему фруктов и конфет от обеда. Обещала и… позабыла…
Вся красная и смущенная за мою оплошность, перешагнула я порог его комнаты.
Лучи месяца серебрили его белокурую головку. Он казался бледнее и меньше среди своих белых подушек при мерцающем полусвете наступающей ночи.
– Тебе хуже, Юлико? – спросила я, на цыпочках приближаясь к нему.
– Мне хорошо, – сказал он, – я только хотел вас видеть.
– Сейчас я сбегу вниз и принесу тебе орехов и шербета. Хочешь?
– Нет, кузина… я не хочу сладкого… А если вы мне принесете кусочек мяса, то буду вам очень, очень благодарен!
– Мяса? – удивилась я.
– Да… или немного чади! Я очень голоден… я целый день не ел сегодня.
Мое сердце сжалось от боли. Боже мой, о нем позабыли!
Бедный Юлико! Бедный маленький княжич, голодающий на своей роскошной постели, покрытой гербами своего великого рода!
О нем позабыли!.. Слезы жалости жгли мне глаза, когда я сбежала вниз, громко крича перепуганной Барбале, чтобы отнесли обед маленькому князю. Когда я вернулась в сопровождении Андро, несшего тарелки с жарким и супом, Юлико казался взволнованным.
– Андро, – приказал он своему слуге, – поставь все это и иди… Мне больше ничего не надо.
Как только Андро вышел, он схватил мои руки и залепетал тревожно:
– Ради Бога, никому не проговоритесь, Нина, ради Бога! А то бабушка рассердится на Родам и Анну, что они забыли накормить меня сегодня, и их, пожалуй, прогонят из дому!
Он ли говорил это? Какая перемена случилась с моим двоюродным братом? Он ли это, поминутно жаловавшийся на меня то отцу, то бабушке за мои проделки?
Я его просто не узнавала!
– Что с тобой, Юлико? – вырвалось у меня. – Почему ты стал таким добрым?
– Ах, не знаю, – возразил он тоскливо, – но мне хочется быть добрым, и прощать всем, и любить всех! Когда я лежал голодный сегодня, у меня было так светло на душе. Я чувствовал, что страдаю безвинно, и мне было чудно хорошо! Мне казалось временами, что я слышу голос Дато, который хвалит меня! И я был счастлив, очень счастлив, Нина!
– А я так очень несчастна, страшно несчастна, Юлико! – вырвалось у меня, и вдруг я разрыдалась совсем по-детски, зажимая глаза кулаками, с воплями и стонами, заглушаемыми подушкой. Я упала на изголовье больного и рыдала так, что, казалось, грудь моя разорвется и вся моя жизнь выльется в этих слезах. Плача, стеная и всхлипывая, я рассказала ему, что папа намерен жениться, но что я не хочу иметь новую маму, что я могу любить только мою покойную деду, и т. д., и т. д.
Он слушал меня, упираясь локтем на подушки и поглаживая тонкими, высохшими ручками мои волосы.
– Нина, Нина, бедная Нина! Если б ты знала, как мне жаль тебя!
«Тебя»!
Он говорил мне «ты», как равный, и это меня ничуть не оскорбляло. Тут не было пажа и королевы, тут были две маленькие души, страдающие каждая по-своему…
Когда мои рыданья затихли, Юлико погладил меня по щеке и ласково произнес:
