Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон
Человечек повернулся к девочке и заговорил с ней так, будто, кроме нее, во дворе никого не было.
— А могу ли я видеть господина Шаррона?
Катрин не поняла вопроса незнакомца и ничего не ответила. Черный человечек, казалось, был крайне озадачен, глядя на этих двух ребятишек, которые вдруг лишились дара речи.
— Шаррон, — повторил он еще раз на всякий случай, — господин Жан Шаррон, арендатор фермы Мези…
— Это наш отец, — ответил наконец Франсуа.
— Очень хорошо, — сказал человечек, кивая головой. Он снял с носа очки и снова надел их…
— Мне необходимо его увидеть.
— Он на поле, — ответил Франсуа.
— Ах так! — снова озадаченно воскликнул незнакомец. Помолчав, он добавил:
— Надо пойти и позвать его.
— Я не могу.
— Не можете?
— Я болен, — сказал Франсуа, указывая на свою вытянутую ногу.
Человечек забеспокоился:
— А девочка?
— Он хочет, чтобы ты сходила за отцом, — объяснил Катрин Франсуа.
Катрин вскочила с низенького стульчика, на котором сидела рядом с братом, и побежала через двор. Обернувшись, она увидела, что черный человечек уселся на ее место и, вытащив из кармана большой платок, утирает им потное лицо.
— Человечек в черном? Человечек в черном? — повторял отец, когда Катрин сообщила ему о незнакомце. — Человек в черном с очками на носу? Что это значит? А что говорит мать?
— Мама ничего не знает: она ушла с Клотильдой пасти коров, а мне велела сидеть с Франсуа.
Завидев отца с Катрин, человечек встал со стула, прикоснулся пальцами к краю шляпы и спросил:
— Шаррон Жан, арендатор господина Манёфа в Мези?
— Да, — ответил отец, снимая шапку.
— Нет, нет… Наденьте шляпу, прошу вас, — улыбнулся черный человечек.
Но отец, казалось, не слышал его. Человек в черном извлек из кармана сюртука сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и подал Жану Шаррону.
В верхнем левом углу Катрин заметила красивую голубую марку.
— От имени владельца фермы Мези, — сказал человечек.
— Спасибо.
— Не за что, — заверил посланец.
— Не угодно ли стаканчик сидра?
— Ни капли спиртного, ни капли спиртного, — замахал человечек своими короткими жирными ручками.
— Без церемоний! — настаивал отец.
— Без церемоний.
Он снова притронулся к полям своей шляпы.
— Желаю здравствовать!
— До свиданья, сударь.
Дети молча смотрели на происходящее.
— Попрощайтесь же с господином.
— Не трогайте их, — сказал человек в черном, кивая головой, и пошел со двора.
Когда он вышел на дорогу, Катрин заметила, что низ его узких черных брюк побелел от пыли.
— Недурной ходок, — заметил отец. — Чтоб горожанин пришел из Ла Ноайли в Мези вот так, своим ходом…
Он растерянно вертел в руках бумагу с гербовой маркой. Наконец передал ее Франсуа.
— Ты можешь прочитать, что здесь написано, сынок? — робко спросил он.
— Какая хорошенькая марка, — сказала Катрин.
— «Я, нижеподписавшийся, мэтр Лаконтера, судебный исполнитель Ла Ноайли…» — начал Франсуа.
— Судебный исполнитель, — тихо повторил отец, — значит, это был судебный исполнитель…
Он произнес ати слова таким убитым голосом, что Катрин удивилась: как мог маленький черный человечек, совсем безобидный на вид и даже немного смешной, внушить отцу столь боязливое почтение.
Франсуа продолжал:
— …«указываю господину Шаррону от имени владельца фермы Мези, господина Пьера Манёфа, на то, что за недостатком рабочих рук посевы на ферме находятся в явно неудовлетворительном состоянии и в значительной своей части повреждены скотом, который пасется без всякого присмотра. В связи с вышеизложенным господин Манёф оставляет за собой право расторгнуть устный договор на аренду фермы, заключенный между ним, господином Пьером Манёфом, с одной стороны, и господином Жаном Шарроном, арендатором, с другой стороны».
Отец слушал, низко опустив голову и комкая в руках шапку. Когда Франсуа кончил, он глубоко вздохнул, взял у мальчика бумагу и зашагал в сторону дубовой рощи.
— Пошел посоветоваться с матерью, — понимающим тоном проговорил Франсуа. — Сдается мне, что дело скверное…
— А марка была такая красивенькая, — вздохнула Катрин.
* * *— Но это же безумие! — говорила мать. — Жан, нет, Жан, вы сошли с ума, эти негодяи лишили вас рассудка! О чем вы думаете? Оставить Мези в мае, бросить посевы, скотину, сено! Да они сбесятся от радости! Дюшену останется только собрать то, что вы посеяли, вот и все. А мы? Куда мы денемся?
Переберемся в Ла Ноайль? Да? А на что мы будем там жить, раз все наше добро останется здесь? На какие шиши? Вы прекрасно знаете, что последние наши гроши ушли на доктора и на лекарства для Франсуа! Что вы говорите?
Несправедливость? Жандармы? Судебный исполнитель? Гербовая бумага? В тюрьму?
Но я же повторяю вам, Жан: это безумие! Они ничего с нами не сделают, поверьте мне!
— Не могу! Не могу я больше терпеть! Если я останусь, то и вправду сойду с ума, совсем рехнусь. Решено: дядюшка Крестного обещает одолжить нам повозку; Крестный поможет погрузить вещи. Решено! Мы уезжаем…
Отец исхудал за эти дни. Он почти ничего не ел и плохо спал. Всякий пустяк выводил его из себя. Он все время бормотал какие-то обрывки фраз, где повторялись одни и те же слова: судебный исполнитель, жандармы, гербовая бумага… суд…
Однажды утром Марциал прибежал с поля запыхавшись и рассказал, что видел издали, как Дюшен загнал своих коров на нижний участок их большого ржаного поля. А на другом краю поля стояли мадемуазель Леони и мосье Поль и, посмеиваясь, ждали, когда коровы выберутся из ржи.
— Вот гады! — заключил Марциал. — Было б у меня ружье, уложил бы всех трех на месте!
— Парень прав, — кивнул отец.
Он подошел к очагу и снял со стены старое охотничье ружье. Мать кинулась к нему, схватила за руки. Катрин пронзительно закричала, Клотильда вторила ей. Мальчишки уставились на отца горящими от возбуждения глазами.
Мать споткнулась о скамью, упала. Тогда Жан Шаррон отшвырнул ружье, поднял жену, усадил на лавку. Рыдания сотрясали ее; казалось, она смеется каким-то странным, неестественным, судорожным смехом. Отец заставил ее выпить воды, поцеловал.
— Не волнуйся, — сказал он, — я иду в Ла Ноайль.
— Жа… Жан! — сквозь рыдания позвала она его.
Отец только махнул в ответ рукой и ушел, сразу постаревший, ссутулившийся.
К вечеру он вернулся и заявил, что завтра же утром они покидают Мези.
* * *Катрин радовалась: Крестный был снова здесь. Он приехал на подводе.
Быстро погрузили вещи: кое-что из мебели, два мешка картофеля, оставшиеся с прошлого года, несколько караваев хлеба, которые отец испек на прошлой неделе. Впереди оставили место для Франсуа и его стула. Когда погрузка подходила к концу, мосье Поль торопливо выкатил во двор кресло с Манёфом.
— Ах вот как! — завопил паралитик. — Значит, решили удрать втихомолку, без всякого предупреждения, словно воры?!
Отец, увязывавший мешки на подводе, спрыгнул на землю. Но мать опередила его, и первая подбежала к креслу землевладельца.
— Думаете, это вам так сойдет с рук? — крикнул ей старик. — Бросить ферму, не найдя замены?
— Хозяин… — начал было Жан Шаррон.
Но мать перебила его и, не повышая голоса, ответила:
— Замена? Не морочьте голову, он у вас уже давно на примете… негодяй, который лжесвидетельствовал в вашу пользу…
— Сударыня! — воскликнул Манёф, ударив кулаками по подлокотникам кресла.
Она не дала ему продолжать:
— Да, мы уезжаем в Ла Ноайль, потому что вы выжили нас из Мези с помощью ваших лакеев и вашего прихлебателя. А не кажется ли вам, что сейчас самое время для того, чтобы пойти и рассказать жандармам об одном вечере и о тех подлых предложениях, которые вы сделали тогда моему мужу?
— Они… они не… они не поверят вам, — растерянно пролепетал Манёф, но тут же попытался изобразить недоумение: — Впрочем, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите!
Он сделал знак лакею, тот повернул кресло и быстро покатил его обратно к дому.
— Вы правильно поступили, матушка, — сказал Крестный. Но гнев матери уже угас; она обернулась к отцу и печально проговорила:
— Если бы вы послушали меня тогда, Жан, если бы окликнули жандармов, когда они приезжали в Мези, и рассказали им всю правду, нам не пришлось бы сегодня бросать все и уезжать отсюда… — Она грустно улыбнулась и положила руку на плечо мужа. — Бедный ты мой, — вздохнула она, — ты слишком честный, слишком хороший…
Катрин подошла к Крестному.
— Слыхал? — шепнула она изумленно. — Слыхал?
— Что? — удивился Крестный.
— Мама сказала отцу «ты»!