Вера Новицкая - Басурманка
О чем молилась Китти? Просила ли Всемогущего совершить чудо, воскресив умершего? Молила ли укрепить, дать ей самой силы нести тяжелое бремя? Дрожала ли, коленопреклоненная, за жизнь отца, который каждую минуту подвергается смертельной опасности? Просила ли спасти несчастную страждущую родину? Молитва ее была горяча и вдохновенна, точно небесный огонь озарял тонкие одухотворенные черты. Казалось, вот-вот отделится от земли эта светлая, воздушная фигура и уплывет в голубую высь.
Темные лики, видимо, дали девушке тот ответ, о котором в восторженном, настойчивом порыве просила она. Когда Китти поднялась на ноги, в ее лице и во всей фигуре появилось что-то новое, светлое и решительное. Казалось, она окрепла, нашла твердую, не колеблющуюся больше под ногами почву и прочно оперлась на нее.
С тем же ясным и твердым выражением лица Китти вышла на следующее утро к столу. Произошедшая в девушке перемена бросалась в глаза, ее тотчас же заметили и мать, и пытливо следившая за сестрой Женя.
Один только Сережа не обратил внимания на Китти; он сам казался сильно взволнованным и возбужденным. И это обстоятельство, конечно, не укрылось от зорких взглядов девочки и Анны Николаевны.
Женя внутренне дрожала, охваченная каким-то предчувствием, ощущением близости чего-то нового, неожиданного и, конечно, страшного, – ведь только одно ужаснее, тяжелее другого и случалось в последнее время! Ее лихорадочно блестящие глаза перебегали с одного лица на другое, стоило кому-нибудь заговорить, и девочка настораживалась. «Вот-вот оно, новое, страшное… Сейчас скажут слово, страшное слово… Господи, помоги!..»
Предчувствие не обмануло чуткую Женю: «оно» началось, то неясное, страшное, что так пугало ее, пришло. Пусть она не слышала самого «слова», но оно было сказано, слетело с уст и повело за собой неизбежные последствия.
Встав из-за чайного стола, Анна Николаевна направилась в свой рабочий кабинет. Через несколько минут после нее вошла туда и Китти.
– Мамочка, – проговорила девушка, опускаясь рядом с матерью на диван и ласково беря ее за руку, – мне нужно поговорить с тобой. Знаешь, сегодня ночью я долго-долго думала, горячо молилась. Ты видела, как я страдала, как темно и безотрадно было у меня на душе. И вдруг я увидела свет. В сердце, в мозг словно проник ясный луч. Ты поймешь, не можешь не понять меня, родная, недаром же я твоя дочь, недаром – ты всегда сама это говорила – у нас столько общего.
Девушка прижала обе руки матери к своим щекам и нежно поцеловала ладони.
– Все эти дни, – продолжала она, – я чувствовала себя мертвой среди живых людей, я чувствовала, что во мне нет жизни, нет мысли, что я, будто тень, блуждаю среди вас. Я словно во сне воспринимала окружающие меня впечатления, себя саму даже не чувствовала: кругом меня, подо мной – всюду что-то зыбкое, мягкое, ускользающее. Мне казалось, вот-вот покачнусь и упаду совсем. И вдруг сегодня ночью, когда я молилась, меня словно ярким лучом озарило: я почувствовала, что под ногами у меня есть нечто твердое, что я не упаду, что жизнь не совсем ушла, она еще теплится во мне, может вспыхнуть, разгореться, только… Не здесь, не среди живых и здоровых, а там, среди несчастных, стонущих, страждущих, искалеченных, стоящих на краю могилы, которых не сегодня-завтра унесет смерть. Среди них я буду живая, силы мои будут крепнуть, чтобы поддержать их угасающие силы, чтобы отстоять, вырвать их у неумолимой холодной смерти. Подумай, мамочка: разве Юрий один, разве одна такая чистая душа, одно такое самоотверженное и благородное сердце погибло? Сколько невест и матерей не утешно плачут по своему сокровищу, по солнцу, воздуху своей жизни! Отстоять у смерти для двух, трех, хотя бы одной страдалицы ее счастье, ее радость, быть может, самую жизнь ее?! Подумай, мамочка, подумай, какую отраду, какую силу можно почерпнуть в этом сознании!
Девушка вся горела воодушевлением. Придавленные силы, надломленная жизнь, казалось, распрямлялись, росли.
А мать смотрела в темно-синие вдохновенные глаза, на разрумянившееся тонкое лицо дочери, на то, как преображалось оно, последние дни наводившее тоску и страх своей прозрачностью, своим не от мира сего выражением, кротостью и воздушностью, свойственной одним лишь обреченным.
Китти не ошиблась: мать хорошо понимала ее! Но в сердце женщины шла борьба. Она сознавала, что на полях войны, среди несчастных, девушка действительно может найти успокоение, воспрянуть духом, переломить горе, ожить душой. Но, с другой стороны, с эгоизмом любящей матери она дрожала при мысли об опасностях, тяготах, лишениях, холоде, заразах, которым подвергнется дочь. В ту минуту, когда Анна Николаевна заговорила, последнее одержало верх.
– Верь мне, девочка, я понимаю тебя, вполне понимаю. Но пойми и ты: мне страшно, ты не вынесешь той ужасной обстановки, ты погубишь свое здоровье, погубишь себя…
Но Китти перебила ее.
– Разве люди умирают только от пуль, заразы и переутомления? Разве они не гибнут от… горя, страданья… оттого, что… умерла душа?..
Столько силы, столько беспредельной тоски прозвучало в словах, а главное, в голосе Китти, такая бездонная глубина страдания открылась перед Трояновой, что она содрогнулась. Свет потух в глазах девушки, краска отхлынула от снова ставших прозрачными щек, и вся она бессильно и жалобно поникла.
– Я ведь не отговариваю тебя, моя крошка. Разве могу я удерживать, разве смею? Ищи покоя и отрады там, где думаешь их найти, и пусть Христос сохранит тебя.
Голос матери звучал почти твердо. Она больше не колебалась, поняв, что спасти душу, а с ней и жизнь ее дочь сможет только подвигом самозабвения, отдав и силы, и свое сердце страждущим.
– Китти, скажи, это правда? Ты хочешь уехать туда?.. Сделаться сестрой милосердия? – спрашивала Женя с побледневшим личиком, с расширенными глазами.
– Да, Женюся, правда.
– Не надо, Китти! Милая, золотая, родная, не надо!.. Останься, ведь там так страшно, так тяжело!..
– А им не тяжело, Женя? Им, всем увечным, несчастным, раненым, больным, умирающим? Им, которые ради спокойствия всех нас, русских, неспособных воевать, ради детей, стариков, старушек, ради царя, родины, все отдали, все, даже жизни не пожалели, – не трудно, не тяжело им? – горячо ответила Китти.
– И ты будешь лечить их? Будешь их кормить, бинтовать, мазать их раны?.. – при последних словах Женя вздрогнула. – Ведь это так ужасно! Китти, Китти, золотая, не надо… Не надо!..
– Да, конечно, это ужасно, – вдумчиво проговорила девушка, – но еще ужаснее мысль, что некому позаботиться, облегчить страдания. Ведь многие умирают потому, что им не помогли вовремя, недосмотрели. Подумать только, что и он… и Юрий страдал, и он, быть может, ждал и не дождался помощи… – голос Китти сорвался. – Я хочу быть среди этих страдальцев, стать ближе к нему, побыв в той обстановке, где был он. Это единственное, что я могу сделать в память о нем.
Минуту Женя молчала, как бы проникнувшись словами сестры, но только одну минуту.
– Нет, нет, Китти, не надо, не надо! Подумай, ведь… ведь тебя… убить могут…
Женя едва выговорила последние страшные слова.
– Что ж? Тогда я увижусь с Юрием, – последовал спокойный ответ; что-то светлое зажглось в глазах и мягким лучом пробежало по всему лицу девушки.
– Китти, какая ты… святая! – восторженно глядя в лицо сестры, проговорила девочка и благоговейно прижала к губам ее руку.
«Тогда я увижусь с Юрием…» – эта мысль глубоко поразила Женю; ей самой она не приходила в голову. Как при этих словах озарилось все лицо Китти, какая тихая радость загорелась в ее глазах!.. И впечатлительная, горячая головка девочки уже рисует себе картину этой встречи.
Ей видится синее-синее небо, глубокое, яркое; стаи светлых, лучезарных ангелов витают, словно плавают, по голубому воздуху; их большие белые крылья серебрятся и переливаются в лучах солнышка; маленькие ангелочки, точно крупные серебряные бабочки, вьются и мелькают между взрослыми. Вдруг все останавливаются, перестают порхать, наклоняют головы и пристально смотрят вниз. Еще и еще нагибаются они, вглядываются в далекую темную землю. Они ждут чего-то. Вот улыбки озаряют их лики, но лучезарнее, радостнее всех сияет лицо одного ангела. Белый хитон искрится на солнце; широко взмахивают блестящие крылья. Плавно отделяясь от голубой лазури, плывет он, опускаясь все ниже.
Это Юрий. А навстречу ему с темной, холодной, печальной земли светлым облачком поднимается легкая белоснежная фигура. Белокурые длинные волосы развеваются; воздушные ткани колеблются вокруг ее стана; незапятнанные белые крылья блестят алмазами от пролитых на них там, на земле, несчетных слез. Лучезарная девушка поднимается все выше. Еще минута, и темноволосый ангел радостно протягивает ей руки. И вот они уже вместе плывут в лазурную высь, а навстречу им несется приветственный хор ангельских голосов…
Женя зачарована картиной, созданной ее воображением. Она так ясно рисует себе лицо ангела, Юрия, летящего навстречу покидающей землю Китти, видит, как радостно озаряется лицо сестры. «Как тогда в саду», – мелькает воспоминание. Она уже готова, как тогда, порадоваться их счастью, но яркое видение мерк нет и болью сжимается забившееся было радостью сердечко.
