Геннадий Михасенко - Кандаурские мальчишки
В нашем дворе белела свежая поленница. Возле крыльца горкой лежали ещё не сложенные дрова.
«Э! — подумал я. — Прогулял. Мама наверняка измаялась. Она всегда так: не предупредит, а возище нагрохает до крыши».
Луг затянуло туманом, точно там никогда не было ни болота, ни кустов, ни тайги, а только один туман, море тумана вечно колыхалось и будет колыхаться у нашего Кандаура. Я вздрогнул и заскочил в избу.
— Ты, Миша? — спросил мамин голос из темноты.
Я на ходу скинул сандалии, положил на стол книгу, снял штаны и, юркнув под приподнятое мамой одеяло, ответил ей в самое ухо:
— Я.
Я обнял ее холодными, как у лягушки, руками и ткнулся головой под мышку.
— А как ты одна с дровами?
— Мне Витя с Толей помогли.
— А-а, — протянул я уже для самого себя. — Витька… Толстой с бородой…
Я замолчал, но мысли вертелись в сознании. Сироты… Если б я не хотел спать, я бы подкрался к дому Кожиных, неслышно заглянул в окно. Что они делают? Читают?.. Толстой без бороды… Всё вдруг исчезло из сознания, только какие-то цветастые жидкие круги замерцали перед глазами, возникая из ничего и уплывая вдаль. Вот и они замигали, замигали и погасли. Я утонул в пуховой тёплой мгле…
Часть вторая
Глава первая
За тайгой разгоралась заря. Малиновый снизу, красный и жёлтый сверху, полукруг восхода был огромным, неизмеримым — значит, солнце вот-вот появится. Я потянулся, сбрасывая с себя последние путы сна.
Мама таскала воду из озера и сливала в кадку, полуврытую в землю. Я взялся докладывать поленницу.
Веснодельные дрова были тяжёлыми и крупными, некоторые прямо в полчурбака. Я выбирал те, что под силу, и укладывал их сплошным срубом. Ребристые поленья больно резали пальцы. Полуотщеплённые острые лучины, скрыто прижавшись к древесине, ждали неосторожного движения, чтобы вонзиться в ладонь, но я их различал и зло обламывал. Поленница благополучно росла.
Вышла бабушка Акулова, зевнула, перекрестила сперва рот, потом живот, посмотрела по сторонам.
— Эгей, бабушка! С добрым утром.
— С богом, сынок, — ответила старушка, не глядя на меня, отвязала от пояса платок, служивший передником, накинула на голову, подбила под него разлохматившиеся непослушные волосы, почесала макушку прямо через платок и спустилась с крыльца.
— Ребятишки ещё спят? — неуверенно спросил я.
— Меньшой давеча шевелился, спрашивал: хлопцы угнали, говорит, овец?
— Нет, не угнали. Вы ему скажите, мол, не угнали.
— Я ему и говорю: нет, мол, не угнали, спи… Нет ведь, егозит… На такой-то перине егозить! Грех божий! Только носы и видно, утопли оба… Нападёт же заботушка на такого мальца… Вы что, уговорились пасти вместе?
— Нет, но…
Бабушка Акулова не дослушала меня и с богом на губах ушла в огород.
Во дворе появилась мама, гибкая и плавная под тяжестью вёдер. Я бросился к ней навстречу, горячо шепча и кивая на дом Кожиных:
— Мам, баба Акулова говорит, что Витька спрашивал про нас, угнали мы стадо или нет. Неужели ему охота с нами, а?
— Наверно. — Мама поставила вёдра на ступеньку крыльца. — Они и меня вчера спрашивали про вас. Из-за бандита вы теперь знаменитыми стали! А тут ещё змея добавилась… А я у тебя книжку видела. Это чья?
— Ихняя.
— Значит, ты познакомился? Это хорошо. Теперь надо подружиться.
Мне хотелось сказать, что я не против, что мне понравилось, как Витька легко и толково рассуждает о Гулливерах и Мюнхаузенах, но я промолчал.
Солнце уже по пояс выбралось из таёжного плена. Сама тайга, вернее, часть её тёмной кромки растворилась, расплавилась вокруг солнечного полукруга. Мне на миг представилось, что у солнца есть тонкие, хрупкие ручки и оно, с трудом выжимаясь на них, напряжённо поднимается, как мальчишка из погреба.
Мама сварила груздянку с галушками. Пока я, посапывая от удовольствия, ел, она разыскала в сенях мои сапоги и, обстукав о косяк, занесла в избу. Последний раз я в них шлёпал весной, тогда же нечищенными и забросил; и вот теперь они стояли пятнисто-серые, ссохшиеся до одеревенения, с загнутыми носками. Даже с тонкой портяночкой нога не лезла. Я тужился, злился и, пока обувался, не раз помянул «добрым» словом всех змей. Ногу давило при каждом шаге. Я морщился, но не охал.
— Ничего, походишь — разомнешь, — успокоила мама. — Не забудь котомку.
— Не забуду. — Чтобы размять, я топал по полу до боли в ступнях.
Под окном щёлкнул бич.
— Это меня.
— Беги. — Мама легко подтолкнула меня к двери.
Я знал, что сейчас она станет у окна и будет наблюдать.
— Ой! — спохватился я. — Книгу-то! — Сбегал в горницу, схватил её и спрятал за пазуху.
Когда я выскочил на крыльцо, ребятишки молодцевато поддёрнули штаны и, желая выгнуть грудь, выпятили животы. Их было трое: Колька, Шурка и Петька Лейтенант. Я сразу понял: Петька организовал этот куцый строй. Лейтенантом его прозвали за пилотку и брюки-галифе, которые он не снимал с себя всё лето. Вот и сейчас он стоял в боевом наряде, браво надвинув пилотку на один глаз и кося другим. Петьку не смущало ни то, что галифе стянуты где-то под мышками, ни то, что в пилотку вместо звезды ввинчен железнодорожный крестик.
— Смирно! — крикнул он, стоя первым по росту.
Ребятишки вытянулись.
— Щас, — вдруг засуетился Колька, быстро сдёрнул сапоги, точно выпрыгнул из них, торопливо поставил рядом и замер.
Мы рассмеялись.
— А знаешь, что за это на фронте делают? — спросил Петька Лейтенант, мигом спугнув со своего лица весёлость, и так выразительно глянул на нас одним глазом, что мы поневоле проглотили смех.
Нет, что делают за это на фронте, мы не знали.
— Расстрел! — резко выпалил он.
— Как?!
— А напрямик. Выскочил из строя? Выскочил. Бац — и каюк! — Петька руками изобразил падение тела и глазом упёрся в нас. Он любил производить эффекты и следить, здорово ли они ошарашивают.
Чаще всего они действительно ошарашивали.
Я до сих пор помню знакомство с Петькой. Он был первым мальчишкой, с которым я познакомился по приезде в деревню.
Но перед этим я узнал Анатолия.
Мы только что сгрузили с машины пыльные вещи и беспорядочно составили их в сенях у тётки Феоктисты. Девчонки любопытно глазели на меня из-за стола, а я неуверенно жался к порогу.
— Драться любишь? — вдруг спросил какой-то парень, выходя из горницы.
Я оторопело смотрел на него. Драться мне приходилось с вредной соседской девчонкой, но я скрыл это.
— Нет.
Парень присел. Глаза лукаво шныряли.
— Нет? — с сожалением двинул губами в сторону. — Надо учиться. Наши обормоты лихо сталкиваются. — Я — Анатолий, так сказать, брат через одно колено. Пошли рыбачить.
И он повёл меня на озеро. По скользкому бревну мы перешли на камыш, где и устроились, как в беседке. Гальяны лезли к крючку, словно гвозди к магниту. Поплавок ни на секунду не замирал. Мы прихватили с собой ведёрко, наполнили его водой и пускали в неё рыбёшку.
— Их лучше всего портками ловить, — раздался вдруг над моим ухом незнакомый голос.
Я оглянулся. Передо мной стоял мальчишка моих лет, только гораздо выше, в штанах, до колен промокших и обвитых тиной, точно он пророс сквозь камышовую толщу. Если все человеческие головы по форме разделить на огуречные и тыквенные, то у него была чисто огуречная голова — вытянутая. Я обернулся к Анатолию.
Он задорно подмигнул и сказал:
— А ну, Петро, покажи своё мастерство.
Петька не задумываясь сдёрнул портки, связал узлом штанины, набросал внутрь хлебных крошек и, как был голый, бухнулся в камыш, раздвоив его и головой повиснув над заводью. Быстрое движение рук — и заплатанные штаны, пузырясь и шипя, погрузились в воду. Меня так поразило это безмолвное проворство, что я забыл о своей удочке. Петькино лицо натужно покраснело, руки неподвижно замерли в воде.
— Хоп! — вдруг выдохнул мальчишка и решительно потянул свой невод.
Червяком перевернувшись на спину, он над головой пронёс штаны и шлёпнул себя ими по ногам.
— Думаешь, нету? — улыбнулся он. — Эге… — Расправил мокрое тряпьё.
И правда, в неглубоких складках, оживляя их, трепыхали упругие гальяны. Их было около десятка.
— Вот ведь балбесы, в штаны лезут, — удивлённо проговорил я.
— А ты нырни, открой рот и поболтай языком, — набьётся чище, чем в мордушку… Хочешь, испробую?
— Ладно, друг, верим, — прервал Анатолий. — Ты вот напяливай живей свою амуницию, нечего красотой-то щеголять.
Петька хотел было из штанов вытряхнуть рыбёшку к нам в ведёрко, но Анатолий отвёл его руку:
— Вот ещё, будешь тут поганить рыбу.
