Надежда Надеждина - Партизанка Лара
Самолёт летел над тихим ночным лесом. Спали на ветвях птицы; ёлки, покачиваясь, рассказывали ветру свои скрипучие, дремучие сны.
Но не все спали в лесу в эту звёздную летнюю ночь. На одной из полянок зашевелились стебли иван-да-марьи, из травы поднялась кудрявая голова.
— Фрося, проснись! Слышишь, гудит самолёт!
Фрося буркнула во сне что-то невнятное.
Встав на колени, Лара всматривалась в гудящее небо. Оно было зеленоватое, в светлячках звёзд.
— Счастливо, Миша! Я тебя не забуду.
И хотя девочка знала, что Мишке, конечно, не разглядеть то, что она ему показывала, но всё же она протянула вверх ладонь, на которой лежал обломок карандаша.
Глава IV
Всё равно будет по нашему
Никто больше в деревне нищим корки не подавал. Старый хлеб кончился, новый только начали жать.
Теперь Санька приносил Лариной бабушке то грибов, то ягод из леса. А уж вязанку хвороста само собой.
Деревенские говорили, что Санька совестливый и памятливый: бабушка вылечила его от золотухи — вот он теперь и печётся о ней.
Только это было не совсем так. Про золотуху Санька давно забыл, но про Лару не забыл. Он считал, что, помогая бабушке, помогает партизанской семье.
Он не верил, что Лару отправили в Германию. Такая не дастся! Она солдатам руки перекусает, из вагона выпрыгнет, речку переплывёт! Её не заставишь служить немецкой фрау. Лариска — у партизан. За озером Язно.
Окончательно уверился в этом Санька после троицына дня.
Кто пустил этот слух, пальцем не укажешь, а подхватили все. Говорили, что печенёвские девчонки никуда не уехали и ходят по деревням. Будто бы Раю видели в Шолохове, а Лару и Фросю — в церкви в Неведро. Говорили об этом прямо на улице, и Санька заметил, что Раиной и Фросиной матерям очень неприятен этот разговор.
— Ну что вы брешете, бабы, ведь сами-то не видели! Уж хоть бы бабушке эти басни не пересказывали. Она, что дитё малое, начнёт повторять при немцах, и потащат старуху на допрос…
И тут Санька подумал, что матери сами всё знают, но скрывают от бабушки — боятся, что она не сумеет сохранить тайну.
Что ж? Пожалуй, они правы. Теперь немцы стояли в самом Печенёве. Санька не раз видел, как по улице, заложив руки за спину, проходит низколобый рябой солдат. Деревенские дали ему кличку «Палач». Говорили, он избивает людей на допросах. Что, если Палач начнёт выпытывать у бабушки, где её внучка? Нет, уж лучше бабушке ничего не знать…
Обычно Санька навещал бабушку вечером. Утром он рыскал по лесу, собирая грибы и ягоды, а днём продавал их на тимоновском рынке, подмешивая к хорошим грибам поганки. Свои, деревенские, разберутся, они в грибах толк знают, а для поганых гитлеровцев и поганки хороши.
В этот день Саньке не везло. Народу на рынке было немного, и грибов никто не покупал. Мальчик нашёл только одну, по его мнению, солидную покупательницу: это была рослая чернобровая женщина с родинкой на левой щеке.
Положив наверх самые лучшие грибы, мальчик подошёл ближе, держа у груди корзинку. Но женщина не обратила внимания на Санькин товар, она была занята разговором со старушкой, продававшей лук.
— Дорого просишь, а лук твой щуплый!
— Не греши, хозяйка! Лук, как мёд, — сладкий и налитой. Так где ж, говоришь, этих девчонок поймали?
— В Козодоях патруль задержал. Трое их было: две беленькие, третья чернявая. Замкнул их патруль на ночь в сарай, а крыша-то была соломенная. Ночью они расшебаршили крышу и в дырку ушли. Теперь немцы их ищут.
— Да небось это побирушки были, а не партизанки!
— Как же не партизанки! Они листовки покидали, а в тех листовках написано, что Гитлеру скоро…
Женщина оглянулась и увидела рядом с собой Саньку, застывшего с разинутым ртом. Из накренившейся корзинки на землю сыпались грибы.
— Чего, мальчик, зеваешь? Все поганки свои порассыпал…
— Там есть и хорошие, — пробормотал Санька, — вы их себе, тётя, возьмите, а я побежал. Тётя, спасибо!..
Это была поважнее услуга, чем принести бабушке хворост. Он мог предупредить о беде. Он всё расскажет Анне Фёдоровне, Раиной маме, пусть она уведёт в лес бабушку, а уж там он позаботится о ней.
Мальчик летел в Печеиёво как на крыльях, и всё же он опоздал.
В доме у Анны Фёдоровны плакали дети. Трое на печке, Оля за занавеской, а маленький Павлик выполз навстречу Саньке из-под стола.
— К нам П-палач п-приходил, — заикаясь от страха, сказал Павлик.
Оля, всхлипывая, вытерла нос занавеской.
— Палач нашу мамку забрал. И тётю Галю. И Ларину бабку. Всех позабрали в штаб.
Кто пустит в штаб мальчишку, деревенского оборвыша? Но напротив штаба был огород, засаженный картошкой. Санька залез туда и затаился в борозде.
Он смотрел на пустое штабное крыльцо, на закрытые наглухо окна и думал о рябом, низколобом солдате. От этих мыслей у мальчика начало ломить спину, точно и по ней прошлась плеть Палача.
Стал накрапывать дождь. По стёклам стекали капли, словно окна плакали.
Дверь штаба отворилась, и двое солдат что-то вытащили на крыльцо. Сперва Санька подумал — тюк, но потом разглядел, что тащат человека и у этого человека седые волосы, выбившиеся из-под платка.
— Бабушка! — задохнулся Санька.
Сбросив свою ношу на траву, солдаты вернулись в штаб. Бабушка лежала неподвижно. Убили её или она была ещё жива?
Пока мальчик раздумывал, как к ней пробраться, чтобы по дороге не остановил часовой, на улице показался человек. Санька терпеть не мог печенёвского старосту, но сейчас был просто-таки ему рад. Старосту не остановят, он и поможет бабушке: ведь это его мать.
Бабушка жива, бабушка просит о помощи — вот она зашевелилась, царапает землю руками, а не может встать.
Но печенёвский староста притворился, что ничего этого не видит. Потупив глаза, он торопливо прошёл мимо.
Слышал ли он мальчишеское ругательство, которое понеслось ему вслед?
Выждав, чтоб часовой повернулся к нему спиной, мальчик выскочил на улицу. Но его опередили две женщины. Они тяжело спустились со штабного крыльца, подняли бабушку и под руки повели с собой.
Санька догнал их и, громко шмыгая носом, пошёл рядом.
— Тётя Нюра! Тётя Галя! Вас насовсем отпустили?
— А что с нас взять? Мы ничего не знаем. Да если бы и знали, разве скажет мать на своё дитё?
— Они вас били?
— Всыпали нам плетей. И на бабушку Палач замахнулся, только она со страху сомлела. Вот офицер и велел: «Уберите эту падаль за дверь».
— Это они будут падаль, — скрипнул зубами Санька. — Партизаны им отомстят!
— А ты болтай меньше. Иди-ка домой, Саня! Мы бабушку спать уложим и подле неё посидим.
…Сидя возле бабушкиной постели, Галина Ивановна чутко прислушивалась к шуму дождя. Про себя она твёрдо решила, что в эту же ночь, захватив своих младшеньких, уйдёт к партизанам. Муж у неё коммунист, а теперь немцы знают, что дочка её партизанка, — оставаться в деревне ей больше нельзя.
Вроде и дождь кончился. Самое время идти.
— Кажется, заснула. — Галина Ивановна встала с лавки. — Ты ещё побудь с ней, Нюра. А мне пора.
— Я не сплю. — Бабушка с усилием открыла глаза. — И куда ты, Галя, уходишь, знаю. Когда моя Ларушка уходила с подружками в партизаны, я тоже всё знала и тоже не спала. Да не сказалась. Зачем, думаю, голубку мою расстраивать, силы перед дорогой у ней отнимать…
Опустив глаза, стояли женщины перед бабушкиной постелью. Они боялись, что бабушка не сумеет сохранить тайну, а она хранила эту тайну с самого первого дня.
Галина Ивановна наклонилась, и бабушка, словно благословляя, положила на её голову свою худую руку:
— Иди с богом, Галя! Увидишь там Ларушку — передай: будет возможность, отпросилась бы на часок с бабкой проститься. Бабка-де стала плоха.
— Будьте спокойны, бабушка! Я передам.
Галина Ивановна ошиблась, думая, что дождь кончился. Небо было мокрое, чёрно-блестящее, как лужа. Редкие звёзды то тускло блестели, то исчезали — как будто лопались, как лопаются в луже пузыри.
«Вчера тоже был дождь, и позавчера, — подумала Галина Ивановна. — Пожалуй, рожь ляжет. А впрочем, нам её не жать».
И женщина пошла своей дорогой, не заметив прижавшуюся к забору фигурку.
Фигурка ещё немного выждала и вышла из засады. Мокрые волосы на затылке у мальчика слиплись в косичку, с косички текло за шиворот — Саньке это было всё равно. Держа в руке камень, он смерил глазом расстояние до окон старостиного дома и прицелился.
— Это тебе за бабушку, гад!
Сперва грохнуло, бухнуло, потом послышался острый режущий звон: на завалинку посыпались осколки разбитого стекла.
— Прямое попадание! — на слух определил Санька и, очень довольный, скрылся в темноте.
В дождливый вечер в деревне ложатся рано. На улице в Тимонове не было видно ни одного огонька. И раньше всех погасла коптилка в доме у Юриных.
