Валерий Попов - Все мы не красавцы
Как говорила моя бабушка: «Полежать, себя вспомнить…»
Когда стемнело и похолодало, я сел на велосипед и вернулся к себе домой, на Сапёрный. Дома почему-то никого не было. Я зажёг настольную лампу и, положив тетрадку в горячий её свет, перелистал холодные, гладкие страницы, оставаясь лицом в прохладной тени.
Утром, когда я проснулся, лицо горело и саднило. Я глянул в зеркало и увидел, что лицо моё сильно вчера загорело, покраснело, нахально блестит.
На улице было совсем уже лето.
Я вспомнил, что Бирюков на всякий случай просил перед приездом ему позвонить. Автомат в будке на углу щёлкнул и жадно проглотил монету. Раньше бы я жутко расстроился из-за этого, но в последнее время я стал почему-то гораздо крепче и теперь понимал, что если ты звонишь кому-то и автомат проглатывает монету, то это вовсе ещё не означает, что человек этот тебя презирает и не желает вести с тобой беседу.
Раньше я считал почему-то именно так. Но теперь я спокойно пошёл к ларьку, выменял ещё одну монету и позвонил из соседнего автомата.
— Прошу! — сухо сказал Бирюков.
Потом я стоял на троллейбусной остановке. На газоне тёплый ветер крутил хоровод тёмных прошлогодних листьев.
Я долго стоял неподвижно, впадая в непонятное оцепенение. Что-то странное происходило со мной. Какое-то горячее зелёное облако, и я летел в нём, летел… Очередь растворилась, воспринималась как цепочка расплывчатых цветных пятен. Приплыло чёрное пятно, потом розовое…
Троллейбус, щёлкая штангами на повороте, медленно вылезал из-за угла. Я сразу оживился, соступил одной ногой с тротуара, склонив голову набок, стал разглядывать номер. Правая цифра была не та, но я, не двигаясь, почему-то ждал появления левой, словно вторая цифра, появившись, могла что-то подправить в первой.
Поймав себя на странной этой надежде, я почему-то очень развеселился.
— Ну и балда! — несколько раз повторил я. Открыл мне сам Бирюков, отступил от раскрывшейся двери в коридор с блестящими листьями фикуса в углу. Было душно, пахло лекарствами.
Бирюков провёл меня в знакомую уже комнату. Посреди неё, за круглым столом, накрытым скатертью, сидел потный Сенька. У окна на письменном столе стоял аквариум с рыбками.
Когда я обходил круглый стол, я вдруг поймал на себе удивлённый взгляд Бирюкова. Как видно, его потряс мой загар.
«Ну и пусть! — подумал я упрямо. — Пусть думает, что хочет».
Я взял с письменного стола билет и сел рядом с Сенькой за круглый стол.
Бирюков постоял за спиной Сеньки, глядя на то, что он пишет, потом нагнулся к зачётке и написал там «удовл.» и расписался. Сенька вскочил, стал торопливо запихивать в портфель листочки и, пятясь, мелко кланяясь, выбежал в коридор.
— Жутко не люблю таких вот потеющих студентов, — вдруг сказал Бирюков, когда за Сенькой хлопнула дверь. — Поставишь ему тройку, он так задрожит, зачётку схватит, помчится на тонких ногах… Эх, горемыка, думаю, так всю жизнь и проживёшь, в какой-нибудь шпиндель уткнувшись! Такие всё говорят себе: ну вот ещё немножко, сдам вот этот экзамен, тогда начну жить, тогда уж начнётся, наверное, счастье! Не понимает, что если вот сейчас, в молодости, у него счастья нет, так потом уж и точно не будет!
Я перестал писать и удивлённо смотрел на Бирюкова. Он отошёл к аквариуму и стал сыпать рыбкам корм из круглой картонной коробочки с мятыми краями.
— Потом, — снова горячо заговорил Бирюков, — встречаешь такого в автобусе утром. Мчится на свою службу, чувствуется, опостылевшую, да ещё ребёночка держит на руках. «Ну, как живёшь?» — спрашиваешь. «Да ничего». И чувствуешь: действительно «ничего»! Ничего уже больше в жизни его не будет — всё, конец!
Бирюков посмотрел на мою эпюру тангенциальных напряжений и быстро написал в зачётке «хор.» и расписался.
— Пойдём-ка чаю попьём, — неожиданно сказал он.
Когда чайник вскипел, он достал из шкафа лимон, обдал его кипятком и стал резать ножом с зубчиками. Первое кольцо лимона он отрезал над моим стаканом, и оно упало в стакан. Второе кольцо упало в стакан к нему. Потом он насыпал в свой стакан песок и начал разминать лимон на дне. И вдруг усмехнулся какой-то мысли.
— Я всё внучке твержу, — усмехаясь, сказал он, — разминай сначала лимон, а потом уже чай наливай, ведь трудно же лимон давить, когда он в чае плавает! Всё твердил ей, твердил, а она вдруг мне и говорит: «Почему, дедушка, ты всё время это повторяешь? Что, это единственное, что ты мне можешь интересного сообщить?» Я сначала посмеялся, порадовался, думаю, вот какая шустрая у меня внучка! А потом как-то задумался: действительно, что такого могу я ей сказать, чего никто другой во всём мире сказать не может?.. Ничего!
Он приподнялся, стал наливать в стаканы заварку.
— Но вы ведь доцент… У вас труды, — забормотал я, чувствуя себя очень неловко.
— Где они, эти труды? — усмехнулся он. — Ты их читал?.. Ну вот! Закатились в какую-то щель, затыкают там какие-то бреши… Но как-то я бы не сказал, что вот сейчас они со мной…
— Но ведь вы же… воевали, — сказал я.
— Воевал, — кивнул он. — Кстати, ты ошибаешься, если думаешь, что это так уж интересно… Все воевали, что ж… Об этом уж сотни романов написано! А я вот думаю иногда: а что в моей жизни было особенного, чего ни у кого другого не было? Для чего именно меня природа в единственном экземпляре на свет произвела? И — ничего! Один только вроде неясный случай вспоминаю. В тридцатые годы, со знакомыми одними. Ну, неважно! Жили, в общем, в одном городке, у реки… Временно… Так получилось. Не в этом суть. И вот однажды как-то не было меня несколько дней. Потом прихожу — их нет. И как-то я сразу по виду комнаты понял почему-то, что они именно на пароходе уехали, а не на поезде. Хотя на поезде проще. Тогда я и не подумал об этом, кивнул только: «Ну, понятно». И действительно, получил скоро письмо. Действительно, на пароходе уплыли, подвернулся удобный случай. Потом уж забылось всё это. И только теперь, когда всю жизнь перебираю… Ну, это понятно. Это просто… И только это вот и могу вспомнить. Комната эта так и стоит перед глазами. И всё не могу понять: как я узнал тогда, что именно на пароходе они уплыли?
— Может быть, вещей больше взяли… на пароход? — неуверенно предположил я.
Он посмотрел на меня, потом задумался, видно снова возвращаясь в ту комнату.
— Да нет, — он мотнул головой. — Вещи, в общем-то, те же.
Потом мы молча, задумавшись, допили чай.
Я уже уходил, когда он вдруг снова разгорячился.
— Смотри же, думай, — говорил он, держа меня за локоть в передней. — Не верь, когда тебе говорят, что вот, мол, все люди так жили и ты, мол, так же живи. Будут говорить тебе: «Не выпендривайся!» Не слушай ты их! Всё надо попробовать самому! Выпендривайся обязательно! Может, до чего-нибудь и довыпендриваешься!
…Я вышел во двор, потом на улицу. Разговор разволновал меня, но тогда я воспринимал его лишь как дополнение к удачной сдаче экзамена по сопромату. А теперь с каждым годом я всё чаще вспоминаю его.
Картина перед сном
Дальше — помню первое утро, когда мне надо выходить на работу.
Неудобное, раннее вставание, зевота, сонный озноб — всё это было полно уже тревогой.
Слегка умывшись, я вышел на кухню. Кухня была пуста и тиха, только белый репродуктор на подоконнике кричал стариковским дребезжащим голосом: «…пока едешь по Приморскому шоссе, покрытие ещё ничего, но только въезжаешь в город, начинаются эти люки, шишки на асфальте, сколы. Вы скажете: „А куда, собственно, торопиться пенсионеру?“… Как это куда?!»
Он долго ещё кричал, а я стоял неподвижно и слушал.
Я и понятия раньше не имел, что в шесть часов утра уже идут, оказывается, такие напряжённые передачи!
Потом вдруг стал рубить колоссальный джаз: ничего подобного я не слышал в обычное время!
Я быстро попил чаю с булкой и вышел на улицу.
Трамвай, против всех ожиданий, оказался почти пустой. Я сел на холодную длинную скамейку и, повернувшись, смотрел в окно. Вот трамвай миновал знакомые, родные места, и начались места новые, незнакомые.
Дрожащий блеск листьев над тёмным оврагом. Речка с тёмной водой, и над ней почему-то множество белых чаек. Красные кирпичные здания, навалившиеся пузатые заборы. По тёмной воде проплыла моторка, оставляя в воде тёмно-бордовый клубящийся след.
Потом трамвай въехал в узкое длинное пространство между заборами, где были только рельсы.
Наверху шумели деревья, скрипели вороны. Сбоку вдруг промелькнул заросший полынью тупик, солнечный, с остренькими блестящими камешками, какой-то неожиданный, нездешний, из другого города, из другой жизни.
Я думал, что изменился, стал нормальным, спокойным, и вдруг на двадцать четвёртом году вернулись с удвоенной силой пронзительные ощущения одинокого моего детства!
