Владислав Бахревский - Футбол
Мы свернули к реке и устроились на пиршество под серебряными ивами. Георгий Матвеевич расстелил на траве клеенку, и все мы достали из своих котомок и сумочек — рюкзаков не было — наш казенный и домашний харч.
Деньги на поход отпустил текстильный комбинат — наверное, небольшие деньги, но я был горд, что впервые ем если и не заработанный пока, но все же свой, не отцовский хлеб. Я почитал себя за счастливца, потому что мне лично выдали три банки консервов. Две я собирался сэкономить и принести домой. Еще у нас были большие банки, которые полагалось разделить на двоих, по три штуки на пару. Выдали нам также галеты, сладкие сухари и гречневую крупу для общего котла.
Мама на дорогу дала мне десяток яиц, десяток огурцов да пирожки с яйцами и рисом. Пирожки я никак брать не хотел, боялся, что над домашней нашей пищей посмеются, но мама слушать меня не стала, а выбросить пирожки я не посмел — всего год назад пришлось бродить по полям в поисках прошлогодней гнилой картошки. Съесть пирожки втихомолку было еще стыднее, чем выбросить. И чтоб кончить свои муки разом, я выложил пирожки на клеенку на одном ее конце, а сам пристроился на другом — и оказался рядом с «паинькой», который объяснил мне, чем пахнет здешняя земля.
— Для лучшего знакомства друг с другом, — предложил Георгий Матвеевич, — будем есть из тех банок, которые рассчитаны на двоих.
Нас было восемь ребят и пять девочек. Я никого из них не знал и, когда делились, улизнул на реку вымыть ложку. Ложка у меня была завернута в газету, но я никому не хотел навязываться в товарищи. Пусть сами решают.
На реке было тихо. Маленькие волны, набегая на берег, улькали вокруг ветки, дотянувшейся до воды. Листья на ветке перешептывались. Я закрыл глаза и услышал в звоне и ульканье воды счастливый затаенный смех, и в шорохе листьев тоже была радость.
— Иван! — позвал меня Георгий Матвеевич.
Я послушно подошел к нашей самобранке.
Ребята уплетали мамины пироги.
— Вот тебе и раз! — залился нежданно хорошим смехом «паинька». — Хозяину пирогов и не досталось.
Я становлюсь пунцовым: ведь все смотрят на меня. Торопливо забормотал:
— Что вы! Пирогов я дома наемся. Тут вон — консервы!
Правду сказать, консервы я еще никогда не пробовал. Горожанин я липовый. Все в деревнях жил да на кордонах, на отшибе, за стеной леса.
— Пироги — истинно русское угощение! — Георгий Матвеевич даже на свет мамин пирожок поглядел. — Вы еще пирогов поедите на своем веку. Война долго будет аукаться, но хозяйство скоро придет в норму, вот тогда ваши мамы и покажут все свое мастерство. И пироги будут, и наполеоны, фаршированное, нашпигованное…
— А пока нажмем на консервы! — подхватил «паинька» и сделал передо мной реверанс: — Разделите, друг Иван, с другом Михаилом эту скромную трапезу. Предлагаю вам консервированную… резину в собственном томатном соку.
Может, это было глупо, но тогда показалось остроумным. Я уплетал консервы, и они были для меня куда слаще пирогов. Чего они понимают, городские!
2Стежка привела нас на лесную дорогу. На лесной дороге людям веселей вместе.
— Вы тоже пишете стихи? — спросил я вежливым манером Мишу-«паиньку».
— Я стихи читаю, — сказал он мне, улыбаясь насмешливо, но и дружелюбно.
Я понял его. Он не считал свои стихи стихами, но я-то свои стихи уважал. Не принял я Мишиной насмешки, даже не обиделся.
— Мой любимый поэт Державин! — бросил я ему перчатку.
— Как скучно живется, наверное, вам, — сказал Миша и возвел глаза к вершинам сосен. — «Когда ты есть душа едина движенью сих огромных тел, то ты ж, конечно, и причина и нравственных народных дел…» Нет, увольте!
— Хорошо, что же вам нравится? — спросил я холодно, я успел подумать об этой холодности, и перед глазами мелькнул у меня сначала Лермонтов, потом Печорин.
— Мне нравится другое.
Я увидал вдруг, что усмешечка сошла с ироничных Мишиных губ, он собирался прочитать что-то всерьез, и я за одно это был ему благодарен.
Синий ворон от падали
Алый клюв поднимал и глядел.
А другие косились и прядали,
А кустарник шумел, шелестел.
Синий ворон пьет глазки до донушка,
Собирает по косточкам дань.
Сторона ли моя, ты сторонушка,
Вековая моя глухомань!
— Это Пушкин! — сорвалось у меня.
— Нет, — покачал головой Миша. — Это Бунин.
Я выдал себя с головой. Бог с ним, с Буниным. Впервые слышал это имя, но я, значит, и Пушкина не знал.
А я его и не знал. У нас был маленький томик, который я читал с детства и перечитал, может, тысячу раз. Но томик был карманного формата, и многие листы в нем были утеряны еще до моего рождения.
Лес пошел еловый. Убавилось свету. Я насторожился, показалось, до избушки на курьих ножках рукой подать, и я в первый раз за сегодня пожалел, что не один в лесу. Встрепенулся потаенный, свивший у меня в груди гнездо дружок-воробышек. Был он сер и неказист, но стоило ему выпорхнуть из гнезда — и я уже ничего не видел и не слышал вокруг, залетали мы с воробышком неведомо куда и неведомо о чем замирали с ним. Это и была моя тайна, о которой я, слабый на язычок, никогда еще не проболтался.
Запела пионерская труба. Я вздрогнул: воробышек юркнул в гнездо.
Лес расступился, мы вышли на ромашковый луг. С высокой мачты трепетал, приветствуя нас, красный флаг: пионерский лагерь.
На площадке вокруг флага строились отряды. Нас ждали.
Все это мне очень понравилось. Приветствовали нас как настоящих путешественников. Пригласили остаться на ночлег и, конечно, предложили сыграть в футбол.
— Меня увольте от этого варварства! — поднял руки Миша-«паинька».
— Как же так?! — вскричал я. — Семь на семь уже не то. Не по-настоящему.
Миша улыбнулся тонкой, противнейшей своей улыбкой.
— Буду верный ваш болельщик.
Я с надеждой посмотрел на девочек, но они все у нас были стихоплеты, художницы…
— Я сыграю, — сказал Георгий Матвеевич.
— Ого! — запротестовала команда лагеря.
— Нас будет восемь, — предложил Георгий Матвеевич, — а вас одиннадцать. Сыграете полной командой.
— Идет, — согласился физкультурник. — Мы готовимся к спартакиаде, нам надо сыграться.
3Я решительно направился в ворота. Наш капитан, по фамилии Крутов, — волосы ершиком, загорелый, ладный — вопросительно поглядел на Георгия Матвеевича.
— Пусть Дорофеев станет.
Я обернулся через плечо:
— В воротах буду я.
— Пусть Иван постоит, — согласился Георгий Матвеевич.
Крутов неодобрительно покачал головой, но спорить не стал.
Начали.
Георгий Матвеевич, как только попал к нему мяч, ударил по воротам противника очень сильно и на удивление неточно.
— Пасовать надо! — сердито прикрикнул на него Крутов: он, видно, и впрямь считался хорошим игроком.
Правда, пока в его игре ничего особенного не было. Получит мяч, тотчас отдаст, да чаще всего противнику. Мне в воротах было скучно. Наши ребята старше, мяч все время у них. А Крутов вдруг показал себя. Раскрутился на одном месте, рывок — вся защита осталась у него за спиной. Вратарь выбежал навстречу, но Крутов и его обманул. Мяч забил даже лениво как-то. А через минуту он еще забил. Ударил в прыжке с лету. Вратарь даже не пошевелился.
— Так дело не пойдет, — сказал физкультурник, судивший игру. Вместо двух самых маленьких играть стали физкультурник и баянист. Судить взялась старшая пионервожатая.
Пришел мой звездный час.
Первый же удар физкультурника был из неберущихся, но я тоже был не лыком шит. Достал мяч у самой «девятки». И не отбил, а взял. Упал больно, спиной, но даже Крутов ахнул.
— Не думал, что ты так стоишь! — сказал мне в перерыве Георгий Матвеевич.
А Крутов молча протянул мне руку.
4Игра идет своим чередом, не очень интересная для хорошего вратаря игра. Бьют издали, мажут, а те мячи, что долетают до ворот, я легко забираю и выкидываю Георгию Матвеевичу. Только ему, чтоб приучить противника. Потом я неожиданно брошу мяч на ход, Крутову, и он своего шанса не упустит.
Я все делаю как надо, но сам — не здесь.
Вижу себя на поле огромного стадиона. Чемпионат мира. Финал. Мы уже победили всех. Последняя игра. А я — непробиваемый. Ни разу не затрепыхалась сетка за моей спиной. Ни разу!
Играем с Англией. С родоначальниками футбола. Их кумир — центр-форвард — бьет с правой, с пяти метров. Молниеносный бросок, мяч ударяется мне в грудь, отлетает к другому нападающему, тот бьет через себя, в противоположный угол, но я успеваю метнуться к мячу. Отбиваю. Первым у мяча оказывается центр-форвард. Я на земле, защитники позади, кумир англичан играючи толкает мяч в пустые ворота и победно вскидывает руки. Публика взрывается, но что это? Вратарь неимоверным усилием взлетает в воздух и у самой черты достает мяч кончиками пальцев и переводит его за лицевую линию. Публика беснуется. Вратарь сидит на земле, прислонясь спиной к штанге, и счастливая улыбка расползается по его бледному лицу. Он опять победил. И всем известно, что он — это я.
