Георгий Граубин - Полустанок
Тут же мы принялись за работу. Я, правда, при этом только присутствовал: мне еще ничего не разрешали делать. Но шов уже не болел, и я рад был поднести молоток или гвозди, или выломить из городьбы палку.
К вечеру работа была закончена. Чучело получилось на славу: тут не только ворона, но и человек мог испугаться. Правда, «руками» оно не размахивало и не било по голове себя: не было ветра.
— Подождем немного. Может, еще подует,— с надеждой посмотрел Славка на небо.— В сумерках всегда начинается ветер.
Мы зашли в избу и стали кипятить чай.
Бум-м, бум-м! — раздалось вдруг со двора. И еще громче: бум-м-м, бумм!
— Ну вот, я же говорил,— обрадовался Славка.— Работает, как часы!
Мы выскочили во двор и смущенно остановились. Около пугала стоял братишка и кидал в чучело камни. При каждом попадании ведро тоненько пело, и Шурка подпрыгивал от радости.
— Ну молодец, ветродуй лопоухий,— похвалил его я.— Теперь будешь заменять ветер. Пойдем спать, а то тебе надо рано вставать и кидать в чучело камни.
Проснулся я от какого-то разговора. Мать в этот вечер принимала продукты и должна была прийти поздно. Их привозили с «вертушкой» — вагоном сборного поезда. Сначала их надо было принять, потом погрузить на телегу и привезти в магазин.
— Что вы тут делаете, что вам здесь надо?— услышал я взволнованный голос.— Это чужой двор и нечего вам тут делать. Уходите, а то позову сторожа.
— Не бойся, мама, это же чучело!— соскочил я с кровати, распахивая дверь.— Мы его только сегодня сделали.
— Вот, варнаки, напугали,— облегченно вздохнула мать.— А я-то подумала, что в огород залезли. И воровать-то нечего, а испугалась.
В это время наконец-то дунул ветер, чучело подняло «руку» и ударило себя по «голове»: бум-м!
— Вовремя ты вышел, сынок, а то бы мне и на самом деле пришлось идти за Савеличем.
ГОВОРЯЩАЯ ПАМЯТЬ
Уходя на работу, мать подала мне табель и наказала сходить записаться в школу.
— Давно надо было, да я как-то выпустила из виду.
От нашего дома до школы было рукой подать: стояла она за линией, левее станционного здания. Весной в поселке начали строить новую школу, но теперь вокруг бетонированного фундамента сиротливо возвышались горы брусьев и досок. Из рабочих почти никого не осталось, и строительство прекратили.
Школа была маленькой, неприглядной, всего с одной классной комнатой. Полы в классе были покрашены, парты — тоже. Терпко пахло олифой, стружками, клеем. В огромной комнате было тихо и пусто, слышно было, как о стекло билась одинокая муха. Только из каморки, примыкающей к классу, доносились приглушенные голоса. Я прислушался.
— Вообще, Глафира, я тебя понимаю,— возбужденно гудел мужской голос.— Но ведь и меня ты должна понять. Если ты не согласна, я больше не могу оставаться в этом поселке. Для меня это мучительно — ходить с тобой по одной земле и знать, что ты любишь другого. Насильно мил не будешь, но ведь я не могу без тебя, Глафира!
— Не надо об этом, Алеша, я тебя очень прошу, не надо,—мягко, но настойчиво возразил женский голос.— Я сама думала, что с Петром у нас просто дружба. Но когда проводила его, поняла, что без него мне не жить. Пусть придет хоть без рук, хоть без ног, все равно он будет желанным.
Мне стало неловко от того, что я невольно подслушал чужой разговор. Я уже было повернулся, чтобы уйти, но зацепился за крышку парты, и она захлопнулась с оглушительным треском.
— А, новенький, кажется!— натянуто засмеялся заведующий, открывая дверь.— Проходи, проходи, потолкуем. Знакомься, это вот Глафира, ваша будущая пионервожатая.
— Мы уже, кажется, знакомы,— не поднимая головы, выговорила Глафира.— Его отец работал у нас в санатории.
Она поднялась, поправила прическу и просительно заключила :
— Не сердитесь, Алексей Никитич, так надо. Всего хорошего, первого сентября увидимся.— И, даже не посмотрев на него, вышла, решительная и строгая.
— Так-то вот, брат,— печально сказал Алексей Никитич. — Давай-ка будем пить чай. Значит, получил, говоришь, крещение, отлежал в больнице. Хорошее это дело... То есть неважно все это. Ну, давай, пей,— и он пододвинул дымящийся стакан и мелко наколотый сахар.
— Извини, брат, за такую обстановку, клеенки даже нет. Ну, да теперь она мне уже и ни к чему. Уезжаю.
Алексей Никитич рассеянно смотрел в окно. На нем была синяя ситцевая косоворотка, мятый пиджак висел на спинке стула. Лет ему было за тридцать, лицо слегка припухшее, щеки выбриты до синевы.
Он смел с газеты хлебные крошки, кинул их в форточку.
— Вы теперь должны быть серьезнее. В школе остается одна Мария Петровна. Не давайте ее в обиду. И, вообще, вам пора уже стать мужчинами.
Потом оглядел стены своей каморки и спросил:
— Мать не будет возражать, если я оставлю у вас кое-какие вещички? Вы от вокзала живете всех ближе, если что, в любую минуту заскочить можно.—И, не дожидаясь ответа, стал лихорадочно собирать вещи. Потом сел к столу и что-то быстро стал писать на листке из школьной тетрадки. Положил листок в конверт, тщательно заклеил, написал: «Ст. пионервожатой».
— Это вот передашь Глафире. А это вам от меня на память, чтобы всякой ерундой не занимались,-— протянул он черную лакированную коробку с каким-то стеклянным цилиндриком наверху.— Выдумываете разные мины да пушки, еще чего доброго себе руки-ноги пообрываете.
Я недоуменно повертел в руках непонятный лакированный коробок.
— Детекторный приемник сконструировал,— пояснил Алексей Никитич.— Ничего тут мудреного нет: самая примитивная схема. Поставьте повыше антенну, провод подключите сюда,— он показал на металлический штырек сбоку,— а заземление — вот сюда. Главное, найти в кристалле чувствительную точку. Иногда чуть ли не час приходится в него тыкать иголкой... Ну что, пошли? В магазин заходить не будем, матери потом скажешь.— И, перехватив мой недоуменный взгляд, пояснил:—Пригородный идет утром, но я уеду на товарняке. За чемоданом забегу, если буду ехать мимо. А если нет, то...
И еще раз оглядев свою опустевшую каморку, он торопливо пошел вперед, чуть сгибаясь под тяжестью фанерного чемодана.
* * *Когда мы натянули между высоченными жердями антенну, дом наш как будто преобразился. Стал он каким-то значительным и солидным: приемник на весь поселок был только один, в конторе санатория, и на возвышающуюся над ним антенну все поглядывали с почтением.
— Никак, Яколевна, у вас и радио появилось?— допытывались в магазине женщины.— Что новенького? Может, наши перешли уже в наступление?
— Пока еще радио не работает,— солидно отвечала мать,— но со дня на день заговорит. Налаживают.
Увидев над нашим домом антенну, Вовка-Костыль чуть не задохнулся от зависти.
— Ребя, а может, приемник к нам перетащим, а? Мамка весь день на работе, никто не будет мешать.
— Вступай к нам в пай,— поддразнил его Генка,— тогда подумаем.
— По сколько берете — по рублю, по полтине? — сплюнул под ноги Костыль.
— Берем инструментами. Если есть плоскогубцы, паяльник — неси.
Костыль побежал домой и принес все, что у него было: какие-то шурупы, болтики, гвоздодер.
За ним, выпячивая губу, протиснулся в дверь Кунюша.
— Вот я вам штуку принес так штуку,— самодовольно объявил он.— Из нее хоть граммофон, хоть приемник можно сварганить.
— Интересно, с чем эту штуку едят,— повертел в руках Славка коробку с пружинами, катушками и контактами, прикрытую стеклянной крышкой. Выглядела коробка таинственно и солидно.
— Селектор,— гордо оттопырил губу Кунюша.— Достал в одном месте.
— Селектор?— вспомнил я, рассматривая коробку.— Да ведь ты же его срезал в конторе санатория! Тогда еще мой отец там работал.
— Работал, работал,— заюлил Кунюша, вырывая прибор из моих рук.— Как будто один такой селектор на белом свете. Не хотите, как хотите, я к вам не напрашиваюсь.— И, зажав коробку под мышкой, вихляющей походкой зашагал прочь.
* * *Когда все было готово, Славка начал иголкой нащупывать чувствительную точку. Но в наушниках слышался только далекий треск.
— Дай-ка я попробую,— стал оттирать его от стола Вовка-Костыль.— Я же говорил, что надо перенести приемник к нам, а то тут поезда мешают.
— Конечно,— подзадорил Генка.— Перережет радиоволну поездом и лежит она, бедняга, корчится.
— Тише вы!— цыкнул Славка.— Слышите?
Мы пригнулись к наушникам — в них раздавалась далекая, тревожная музыка. Она то замирала, то, приближаясь, нарастала. Потом музыка смолкла, и диктор стал Передавать сообщение Информбюро. Немцы наступали по всем направлениям. Бойцы Красной Армии героически оборонялись. Было тридцатое августа тысяча девятьсот сорок первого года.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
