Виктор Сидоров - Я хочу жить
«Спасибо, Саша».
Запись десятая
У меня разболелась нога. Сначала решил — пустяки, пройдет, однако вчера боль стала невыносимой, поднялась температура. С нетерпением ждал обхода, а он, как назло, все задерживался. Уже после обеда спросил Ольгу Федоровну: будет ли обход.
Всегда звонкоголосая, смешливая, как будто наша ровня, на этот раз она ответила тихо, невесело:
— Будет. В пять… — И вдруг всхлипнула. — А Сергея Львовича не будет… Уже уехал на фронт… Даже проститься не успел…
Новость оглоушила нас. У каждого самое большое — надежда на выздоровление была связана с Сергеем Львовичем. Да и не только это. Сергей Львович был для нас больше, чем врач.
Особенно сильно переживал Ванька. Он смотрел на меня круглыми глазами, в которых копились слезы, говорил, выкрикивая:
— Что делать-то, а? Как же я без него? Кто теперь узнает: здоровый я или больной?..
Начался обход. Нам сказали, что новым заведующим отделением теперь будет Марья Гавриловна. Она была рядовым врачом в другом отделении. Мы ее почти не знали. Но видеть видели — высокая, худая, с какими-то заспанными красными глазами и черными усами.
Я пожаловался на боль в ноге. Она повертела мою ступню, зачем-то постукала длинным костлявым пальцем по гипсу, приказала коротко:
— Гипс снять.
Ванька смотрел на Марью Гавриловну недобрым взглядом и о своей выписке не заикнулся. После обхода он сказал, сдвинув брови:
— Видал — ученая! Трик-брик и — готово: снять гипс! А что она понимает? Просто покомандовать прилезла. Нравится, что все слушаются.
Никакой охоты спорить с Ванькой у меня не было.
Запись одиннадцатая
Впервые за много дней увидел Лену — нас свезли смотреть кинофильм «Мы из Кронштадта». Она не улыбнулась мне, как бывало, только медленно кивнула. Зойка и Ира то и дело оборачивались к ней, что-то говорили и, посмеиваясь, поглядывали на ребят. Она же ответила им всего два — три раза и то коротко, нехотя.
Оттого ли, что Лена похудела, или из-за появившихся темных разводьев глаза у нее стали еще больше. Только были они теперь печальными и строгими.
Запись двенадцатая
После истории с Ванькиной посылкой дядя Сюська несколько дней не разговаривал с нами, проходил, будто не замечал. Должно быть, крепко ему Сергей Львович всыпал.
Сегодня подошел как ни в чем не бывало, подмигнул нам со своей хитрой улыбочкой:
— Ну, как живете-можете?
— Вашими молитвами, — сострил Клепиков и захохотал, довольный.
А Ванька зашептал мне:
— Видал, опять прилез. Рады ему тут!..
И улыбается, как блоха.
Я засмеялся: выдумает же!
Сюська слегка нахмурился, убрал улыбочку, опустил печально губы.
— Вижу, весело вам. Только не ко времени смех-то… Весь мир скорбит и плачет. Великая беда у всех.
Сел на шимановскую койку. Пашка как раз свои карты разложил, чтобы нанести на них изменения, происшедшие на фронтах. Сюська покосился на него:
— А ты все воюешь?
Пашка не очень охотно ответил:
— Воюю…
— Ну и как? Крепко бьешь немчуру или тоже отступаешь?
Пашка промычал что-то невразумительное. Сюська вздохнул горестно.
— Эх, дети, дети… Все бы вам в игрушечки играть. Никакой-то заботушки, никакого горюшка.
Рогачев произнес глухо:
— Мы что, безмозглые скоты?
Сюська усмехнулся:
— Зачем так? Зелены еще, да и живете здесь, будто в парничке. Что вы знаете, что видите? Окромя газет — ничего. А за стенами горе кричит. Такие тяготы свалились — спина гнется… Прет фашист, сминает наших, а у нас ни машин, ни бойцов… Отступаем. Все отступаем…
Пашка Шиман отложил карты, спросил:
— А почему вы на фронт не идете?
— Не берут, вот и не иду, — ответил Сюська сдержанно.
— Почему не берут?
— Не годный, значит.
— Захотели бы, так добились, а то и без военкоматов всяких… Вон мы читали: в Ленинграде все идут в ополчение, даже девчата.
Сюська встал, глаза злые, голос хриплый.
— Ты чего это прилип? Что да почему! Потому. Мал еще учить, ясно? Ишь ты, герой! Вот подрастешь, тогда поговорим…
И ушел. Ленька произнес:
— Вот ведь зануда…
Запись тринадцатая
Все чаще и чаще слышится слово «эвакуация». Его теперь, наверное, каждый повторяет. Раньше я любил узнавать новые слова. Оказывается, это не всегда приятно.
Утром мы с Клепиковым принимали солнечные ванны. Наши новые санитары — две пожилые женщины, которых приняли вместо дяди Васи, — негромко, но горячо переговаривались. Одна, маленькая, писклявая, с острым, как у синицы, носиком, — тетя Даша, вторая, повыше, — тетка Варвара, как она сама себя велела называть. Говорила тетя Даша, тараща круглые глазки:
— В магазинах будто метлой выметено — пустые полки. За хлебом хвост — не обежишь. На рынке дороговизнь, ажио руки трясутся. Как жить?
Тетка Варвара вздохнула.
— Крутое время… Однако не надолго, думаю.
— И-и… — запищала тетя Даша. — Война-то вот она — не ойкнешь, как тут будет. Слыхать, многие засобирались вакуироваться.
Тетка Варвара недовольно насупилась.
— За дураками да за трусами не угонишься, а если всякой болтовне верить — голову потеряешь.
Тетя Даша обиделась.
— Никакая это не болтовня! Тимофея знаешь? Ну, Дуняшиного мужа, высокий такой, рябой? Вчерась сказал по секрету: списки, мол, начальство готовит для вакуации.
— Врет, поди?..
— Ну, что ты! Тимофей — сурьезный человек. В горсовете служит.
Тетка Варвара глухо спросила, махнув рукой в сторону, где загорали на пляже наши ребята:
— А этих бедолаг? Их-то поставили в списки?
Тетя Даша пожала плечами.
— Чтой-то Тимофей про это ничего не сказывал. Говорил: транспорту мало, самое главное бы вывезть. Остальное, ежели успеют, потом…
— Ладно, хватит, — перебила ее тетка Варвара. — Идем уж, вон зовут нас… — И она, хмурая, сердитая, широко пошагала к веранде.
А я подумал: «Это мы-то «остальное»? Даже обидно стало. Сказал Клепикову:
— Не проболтни хлопцам. Что этот рябой Тимофей знает? Так, ляпнул с перепугу.
— Никому не скажу, — пообещал Клепиков. Однако протерпел он только до вечера.
Еще вчера наши «ходячие» принесли откуда-то слух, что немцы захватили Киев и Одессу и сейчас прут сюда по побережью, а из Румынии идет их огромная эскадра и вот-вот появится у наших берегов. Потом другое, еще страшнее: фашисты высадили десант и перерезали железную дорогу где-то за Чонгаром, теперь всем, кто в Крыму, крышка. Спастись можно только по Азовскому морю.
Поэтому клепиковская болтовня оглоушила ребят. А тот чувствовал себя чуть ли не героем — как же, ошарашил всех. Вертелся с боку на бок и выкрикивал:
— Ничего! Не пропадем! Держись, братва, за койки: они на колесах!
Запись четырнадцатая
Мне все не легчает. Домой об этом я не писал. У мамы и без того забот хватает. Пишет: целыми днями на заводе, часто и ночевать там остается — столько работы. Но не жалуется. Уговаривает меня, чтобы я не беспокоился, дома, мол, все в порядке: Таня живет в детсаде, а за Димкой присматривает соседка — старушка. Они все вместе посадили большой огород, так что на зиму хватит и картошки и овощей разных.
Эх, мама, мама! Разве я не понимаю, как вам всем трудно теперь. Угораздило же меня заболеть. Я не Димка — мог бы уже работать.
Димка… Мама пишет:
«Дима очень изменился после твоего отъезда. Стал серьезнее, внимательней, помогает мне во всем. Однако порой, просто не пойму, вдруг срывается, делать ничего не хочет ни дома, ни в школе.
Поговори с ним, Сашенька, он тебя очень уважает и слушается. Каждое твое слово для него дорого. После твоих писем он сразу подтягивается, становится заботливей и трудолюбивей.
Вчера он знаешь что заявил? «Надоело, говорит, мне всякой ерундой заниматься — убегу на войну». Что с ним поделаешь!..»
Я представил большеголового белобрысого Диму с красными оттопыренными ушами и тонкими худыми руками и усмехнулся — вояка! Вот задам я ему в письме.
Запись пятнадцатая
У нас сегодня концерт. Пришли курсанты летного военного училища. Конечно, всем приятно и радостно. Девчонки оживились, заприхорашивались — летчики же! А я не еду на концерт — не могу. Очень больно мне.
Веранда непривычно пустая, лишь на половине девчат белеют две или три койки — видимо, остались такие же бедолаги, как и я.
Из клуба донеслась музыка, а лотом песня, быстрая, задорная: веселые парни — летчики! Придержал дыхание — хотел малость послушать, да где там! Эта проклятая боль все внимание приковала к себе. Минут пять лежал с закрытыми глазами, открыл: Сюська подкатил и поставил рядом со мной чью-то койку. «Неужели Рогачев вернулся?»
