Владимир Лакшин - Закон палаты
Ганшин слышит, как хрустит проломанная скорлупа. Передавая друг другу ложку, Костя и Гришка объясняются односложно, а сами набивают рот яйцом, закусывая предусмотрительно оставленным от вчерашнего ужина хлебом. Слюнки текут… Через пять минут зелёная кружка с битой скорлупой и чисто облизанной ложкой возвращается к Ганшину и будет ждать появления Изабеллы.
— Так быстро управился? Молодец! — воскликнула Изабелла Витальевна, войдя в палату спустя четверть часа.
Костя, отерев с губ желток и придя в благодушное настроение, уже экзаменовал Зацепу. Все было на этого дохляка рукой махнули, а у него необычный дар обнаружился — перевёртывать слова.
— Скажи наоборот «хлеб».
— Белх.
— А «честное слово»?
— Оволс еонтсеч, — выпалил Зацепа без малейшей задержки.
Проверили — так и есть! Даже Изабелла заинтересовалась:
— А «преподаватель»?
— С мягкого знака нельзя, — сказал Зацепа.
— А «педагог»?
— Гогадеп, — не задумываясь, отвечал Зацепа.
Ребята грохнули: «Ну и ну! Гогадеп!»
— Смотрите, какая неожиданная способность, — сказала Изабелла. — Я в детстве тоже когда-то вывески навыворот читала. Но не так быстро и не в уме.
— А у меня книжка «Детство Тёмы» в изоляторе была, — объяснил Зацепа. — Я её раз десять прочитал, а других не давали, чтобы микробов не переносить. Тогда я ее с конца до начала прочел — и так три раза, все слова наоборот и запомнились.
Изабелла изумлённо покачала головой, похвалила Зацепу и ушла, унеся с собой зелёную кружку.
А навстречу ей уже шла тётя Настя со свежей простынкой, перекинутой через рукав. Каталка на колёсиках в санатории была одна, и сегодня Насте её не дали, так что надо было ребят в ванную прямо на руках носить.
Тётя Настя отвязала, раздела Гришку, взяла в простыню и понесла. Руки у неё короткие, но сильные, из-под засученных рукавов халата видны вздувшиеся вены.
В ожидании, пока вымоют Гришку и придут за ним, Костя привязался к Зацепе:
— И что такого особенного, что ты слова вертишь? А таблицу умножения на семь с закрытыми глазами можешь сказать?
Кроме Кости, таблицу на семь никто в палате не знал, и глупо было в этом с ним состязаться.
Но Зацепе обидно стало, и он сказал неведомо зачем:
— А тебе слова переворачивать слабо!
— Не собираетесь ли вы меня учить, сударь? — ответил Костя ледяным тоном Атоса.
Жаба тем временем уныло и методично упражнялся в плевках, устроив катапульту из двух пальцев. На подушечку указательного надо было взять с языка немного слюны и, придержав большим, — щёлк! — плевок летел к потолку.
— А до Гебуса доплюнешь? — подбодрил его Костя.
— Ещё как!
И Жаба стал обстреливать Зацепу. Недолёт, недолёт, перелёт — попал!
— Кончай! — закричал Зацепа. Он попробовал отвернуться и закрыться рукой.
— Рёбушки, а вы чего смотрите? — обратился Костя к Ганшину и Поливанову. — Ну-ка, залп!
Зацепа загородил лицо локтем, защищаясь от плевков, летевших уже отовсюду. Костя скомандовал, чтобы Жаба подъехал на кровати к нему и отогнул руку, — пусть не закрывается.
— Ребята, кончайте, — взмолился Зацепа. — Ну что я такого сказал?
— Сам помнишь, — ответил Костя как бы лениво.
— Ну, не буду больше, — проныл Зацепа.
— Повторяй тогда за мной, — сказал Костя. — «Я сопливый гад».
— Ну… Я — гад, — пробормотал потерянно Зацепа.
— Нет, ты скажи: «Я сопливый гад».
— Ты сопливый гад.
— Ах, вот ты как? — рассердился Костя. — Жаба, дай ему как следует.
— Не надо!!!
— Тогда повторяй за мной: «Я вонючий гад и фашист».
— Ну, я вонючий гад и фашист… Отпусти! Отпу-сти-и-и!
— Да хватит, — вступился Поливанов. — Он же сдался.
— А чего кобенился? — возразил Ганшин. — Что от него убудет? Сказал да забыл.
— Много вы с Игорем понимаете, — осадил их, мельком взглянув на обоих, Костя.
Ганшина восхищало это в Косте: как он умел обрезать на ходу, припереть любого к стенке! Как логично, точно, неоспоримо рассуждал! Спорить с ним невозможно. Кажется, кругом ты прав, только так и может быть, а он сказанёт что-то, будто невзначай, — и привет, нечем крыть. Оттого и все ребята за него.
Сейчас Костя мучительно морщил лоб, придумывая, что бы ещё потребовать от Зацепы.
— А теперь скажи: «Я никогда не буду ругать Костю».
— Я никогда не буду ругать Костю.
Зацепа повторял слова механически, послушно, и это начинало приедаться.
— Нет, скажи так: «Я никогда не буду ругать нашего дорогого Костю».
— Я никогда не буду ругать дорогого Костю, — покорно, безразличным тоном повторил Зацепа.
Наконец Косте это наскучило. Да и тётя Настя как раз появилась: внесла довольного, красного, распаренного Гришку. Развернула его из одеяла, уложила на постель и стала готовить к ванне Костю.
Ганшину давно до смерти хотелось попросить у Кости одну вещь, но он всё не решался. Два дня назад Изабелла принесла из поселковой библиотеки стопку книг: все были давно читанные, детские. «Таинственный остров» Костя раньше читал, он достался Поливанову. А Костя захватил толстенькую книгу в серо-голубой обложке: на ней был изображён какой-то необычный тупоносый самолёт с гусеницами, как у танка, под крыльями.
— Костя, пока тебя моют, «Истребитель два зет» дай почитать, — попросил противным самому себе, заискивающим голосом Ганшин. — Я верну.
— Ладно, держи, — великодушно согласился Костя и вынул из-под матраца книгу. — Учти, с тебя пятьдесят щелбанов, — добавил он небрежно.
Севка поспешно согласился, и теперь перелистывал книгу, вдыхая аромат типографской краски, клея и бумаги. В книге описывалось, как на московском аэродроме была найдена оброненная кем-то записная книжка с химическими формулами. Замечательный учёный Лебедев по просьбе Наркомвнудела попытался разобраться в ней и едва не стал жертвой шпиона по кличке Штопаный Нос. Этот Штопаный Нос уничтожал наших людей, давя кнопку на бумажнике и выпуская струю отравляющего газа…
«Пумпель подошёл к портрету и нажал рычаг, скрытый за оконной портьерой, — читал Ганшин, забыв про всё вокруг, с колотящимся сердцем. — Портрет отодвинулся в сторону, обнажив стену. Второй нажим на рычаг — и кусок стены приоткрылся, обнаружив замаскированный несгораемый шкаф. Маленьким ключом Пумпель открыл тяжёлую дверцу и вынул из шкафа чёрную шёлковую папку…»
— Сева, гони книгу, — прервал его Костя, которого уже принесли из ванной.
— Костенька, ну до главы, ну ещё немножко, — попросил Ганшин.
— Дочитал, как Лебедева в плен захватили? — спросил Костя. — У экватора посадили на воду аэролодку, когда он на Южный полюс летел, и в фашистскую подводную лабораторию…
— Не рассказывай! — взмолился Ганшин, не отрывая глаз от книги. — Сейчас… Уже война началась.
«— Что вы скажете, генерал, о пирожках с двойной начинкой профессора Мерца? — читал, летя по строчкам, Ганшин.
— Бомба этой системы тройного действия. Взрываясь, разрушает здания и поражает осколками насмерть. Уцелевшие получают хорошую порцию удушливого газа и тоже гибнут…»
Оглядка на Костю… Ещё страничка, ещё одна! Слава богу, Костя пододвинулся к Гришке и стал играть с ним в шахматы. Как сквозь туманную пелену долетали до Ганшина слова:
— Э-э! Ты уже пошёл.
— Нет, не пошёл.
— Да ты коня тронул.
— Тронул, но не отпустил.
«Казалось, что с лица Бенедетто упала маска и под ней оказалась оскаленная пасть зверя с торчащими клыками. Фашист захлебнулся злобой…»
Мирово написано! Жаль, Гришка скоро получит мат…
— А почему Урландо назвал истребитель «два зет», дошло? — спросил Костя, отбирая книгу.
— Да я же не дочитал, — сказал Ганшин.
— Ну и лопух. Я сразу догадался. Это был фашистский секрет. Напиши иностранную букву Z, а поперёк другое Z — получится фашистский знак.
Здорово! Всё-таки у Кости не голова, а Дворец Советов, как Юрка Гуль говорит.
Пришла тётя Настя и стала отвязывать Ганшина — сейчас его в ванную понесут. А книгу уже хочет перехватить Жаба, выпрашивает подобострастно.
— Ишь какой жирный, может, я сам буду читать, — обрезает его Костя.
— Костенька, ну за пятьдесят щелбанов…
— Держи карман шире.
— Ну за сто!
— Ладно, за двести до обеда, — соглашается Костя.
У Жабы счёт щелбанов, которые он задолжал Косте, подходит к тысяче, так что ему всё равно — сотней больше, сотней меньше. Костя передаёт книгу ему, а Ганшин, обхватив одной рукой шею тёти Насти, поддерживающей его снизу под гипсовую кроватку, едет на ней мыться.
Моют ребят в комнатке с окном, до половины замазанным грязными белилами. На края большой ванны во всю её длину настилаются три широкие доски. У стенки стоит топчан, покрытый чистой простынёй, — там раздеваться. Рядом, на двух табуретках, — таз с холодной водой и ведёрко с кипятком. Пар поднимается над ведёрком.
