Юлия Кузнецова - Выдуманный Жучок
— Силача под душем?
— Почему?!
— Ну, дождь ведь лил…
— Да, дожди ужасные были. Представляешь, во всей Москве асфальт сухой. Все на скамейках сидят, мороженое едят, а тут — ливень целый день.
Заколдованное место. Мы с дождём вдвоём плакали. Вообще в грудничковом дождь любили. Половина детей спала так, что укола во сне не заметит. Другая половина — орала.
— А я?
— Ты орала.
— А ты?
— Я ходила по боксу. Помнишь длину бокса?
— Пять шагов. Ширина — два.
— Молодец. Когда мы с тобой в инфекционке валялись?
— Когда я в первом классе училась.
— Точно. Биг Мама тогда уже не работала.
— Это хорошая медсестра? Не Злюка?
— Хорошая. Вообще-то её звали Вера. Она классно делала уколы. Ни следа, ни синячка. Но ты всё равно орала.
— Тебе меня было жалко?
— Да. Я ненавидела врачей, которые назначали тебе эти уколы.
— Вот глупая. Они же нас лечат. Ладно, давай дальше. Ты сидела в боксе и ждала Биг Маму.
— Да.
— И кого увидела в окне?
— Таш, может, сама расскажешь эту сказку? Ты её знаешь лучше меня!
…
— Ладно, ладно, прости. Пить не хочешь? Час прошёл.
— Есть хочу.
— Тогда ещё час надо подождать. В общем, в соседнем боксе я увидела новеньких. Маленькую, коротко стриженную маму в джинсах.
— Ха-ха, в джинсах! Как же ей медсестры разрешили?
— А заведующий ушёл к этому времени. Вечер был, почти ночь. На руках у новенькой — ребёнок. В чём-то белом. Не больничном. Казённые пелёнки все разноцветные были. Я тогда ещё подумала: и чего она его в больничное бельё не переодела, глупая. В казённом-то лучше. Его медсёстры меняют, а своё где стирать? Подумаешь, рукава разной длины и пятно от зелёнки на груди… Зато у тебя лишние десять минут на сон.
— Мам, дай бутерброд.
— Тебе неинтересно?
— Дай бутерброд!
— Ладно, прости, Ташута. Не буду про бельё. Вдруг я замечаю в той палате ещё одного ребёнка. Большого, лет трёх! А бокс-то для грудничка. Думаю: ничего себе, стерильность. А, может, у меня глюки?
— Ха-ха… Смешное слово «глюки». Похоже на «пуки».
— Кстати, ты не хочешь…
— МАМА!
— Прости. Заходит ко мне Биг Мама. Толстая, неповоротливая, говорит с одышкой.
— А ноги забинтованы?
— Да. «Мама, — говорит мне, — я вам «вобензим» растолкла. Сами дадите в кормление». — «А как же укол? — спрашиваю». «Укол она сделает», — и показывает на дверь сестринской, где спит другая.
— Злюка?
— Она не… Ладно, Злюка.
— Ты её боялась?
— Терпеть не могла. Всё время меня ругала: то я пеленаю тебя не так, то лекарство не так даю, то неправильно укачиваю. А Биг Мама говорит: «зато у неё рука лёгкая. А ребёнок у вас от гормона кричит, которым колем. Гормон аппетит повышает. От голода, короче, кричит».
— А чего ты меня не покормила?
— Нельзя было свыше нормы. Ты всё обратно возвращала.
— Вот весело тебе было!
— Не то слово. Я страшно разозлилась на врачей: зачем такой дурацкий гормон прописали? Но ты маленькая была, худенькая, вечный недобор веса. Нужен, конечно, был такой гормон… Я говорю: «Вера, в восемнадцатом двое? Или глюки у меня?» — Она так испугалась. — «Ой, говорит, только тихо. Никому. Ей некуда старшего девать. А младший — кашляет и задыхается». И тут же, как в кино, стриженая мама стала бить рукой по стеклу. А ребёнок у неё в руках завертелся, как сумасшедший. Биг Мама понеслась за дыхательным аппаратом.
— А я?
— А ты заснула. Я даже не поверила. По щеке тебя похлопала.
— Садюга.
— Ты не спала весь вечер, а после укола Биг Мамы — отрубилась. Я стою и думаю: «Биг Мама — гений. Стриженой маме очень повезло, что в её дежурство попали. Злюка так орать будет, когда проснётся». — И решила я сама поспать. Думаю, человек я или нет? Накрыла я тебя одеялком. Серое такое одеялко было. С чернильной надписью. Сама легла на кровать.
— Прохрустовую?
— Да. Прокрустово ложе. Изогнутое, как гамак. Страшно скрипучее, но для меня этот скрип как колыбельная был. Чик — и сплю. Вроде бы совсем немного времени прошло, как вижу: в дверном проёме — Злюка. — «Вставайте, говорит, и ребёнка будите на укол». — Я подскочила и ойкнула: от неудобной позы прострелило спину. — «Как, говорю, укол? Только что ребёнок заснул». — А она: «Ничего не знаю, это гормон, его по часам колют». — «А, говорю, гормон! Опять орать от голода будет, а кормить нельзя?» — «Не болтайте, говорит, а будите. И на руки». — «Зачем, говорю, на руки-то?!» — «Чтоб не боялась». — «А вдруг она подумает, что это я её колю?!» — «Ой, мама, ну и трепло вы. Берите!» — Я тебя беру. Ты сонная, ладошки тёплые, вздыхаешь. Злюка памперс расстегивает и хоп! Иголку свою. Я закричала громче тебя. «Не хочу больше! Не хочу!»
— А чего ты не хотела?
— Дуб видеть не хотела. И пытки этой материнской. Я тебя в кроватку кинула, и к стенке кафельной пошла, чтобы головой треснуться. А Злюка кричит: «Сдурели, мама? Ребёнка в руки и качать!» — Я говорю: «Она не любит, когда качают». — А Злюка: «Значит, мало качаете». — Тут я как закричу. Всё ей высказала. Что я всё пробовала: и петь песни, и качать, и спать на одной кровати! Что ты всё равно изгибаешься и орёшь! Что я врачей ненавижу! Больницу тоже! Я тебе хотела правое полушарие развивать! Ползать учить по треку Домана! Картинки показывать с полезными ископаемыми! Мультики на английском смотреть! Где всё это? Вместо всего — дуб. И ор. За что?
— А Злюка?
— А Злюка засмеялась. «Ха-ха, говорит, ископаемые. Мои и без этого выросли. Два здоровых лба, старший в университет поступил, между прочим». — Я говорю: «Но ведь гормон этот ваш и правда дурацкий. Он аппетит же повышает?» — А она: «У одного так, у другого — эдак. Это я про всё вам, мама, отвечаю». — Я говорю: «Но ей правда не нравится, когда качаю. И когда песни пою». — А она посмотрела на мою футболку застиранную, на ней анаграмма английского колледжа…
— Анаграмма — это что?
— Название.
— Ты до моего рождения училась?
— Да.
— Так странно представлять, что меня не было. По-моему, я всегда была.
— Это точно. Так вот смотрит она на анаграмму и говорит: «По-английски?» — Я киваю. Она: «Ну так на английском ей спойте». — Я говорю: «А я ничего не испорчу? Вдруг она, когда вырастет, будет только по-английски говорить?»
— А дальше я! Тут Злюка захохотала и лопнула!
— Что ты выдумываешь? Ничего она не лопнула. Ну, захохотала, да…
— Представляю, какая ты стала красная! Ты же терпеть не можешь, когда над тобой смеются! Как помидор, а, мам? Ха-ха…
— Тихо, вон Тося идёт. Тося, а гляньте у этой хулиганки катетер, а? А то лежит, руками машет.
— Гляну-гляну. Нормальный, мама, не волнуйтесь. Есть хочет?
— Да нет, вредничает, чтобы я ей интересное рассказывала.
— Нет, хочу!
— Уже можно, дайте ей. Только не из «Макдоналдса»! Ой, Ташка, только что заметила. Зачем ты косу отстригла?!
— Тося, не сыпьте соль на рану! Я её уговаривала только квадратик выстричь, чтобы Игорь Маркович мог к её шунту подлезть.
— Квадратик, квадратик! Себе выстригайте по квадратику и ходите. И вообще у меня после стрижки будут волосы густые и красивые, а у вас, Тося и мама, так и останется… пакля-чебуракля!
— Ха-ха-ха… Ну, эту язву Игорь Маркович завтра выкинет из больницы. Без УЗИ видно, что у неё шунт прижился.
— ТОСЯ! Не сглазьте! Тьфу-тьфу-тьфу!
— Ладно, мама, не психуйте, ухожу.
— Мам, а Тося на Биг Маму похожа или на Злюку?
— На обеих сразу. Тося всё умеет: и наорать, и посмеяться.
— Злюка же тоже смеялась.
— А потом как заорёт: «А ну держи правильно аппарат, дура!» — и бегом из бокса.
— Это она кому, той маме новенькой?
— Да. Та прижимала к лицу малыша аппарат, но неправильно. От Злюкиного крика чуть не выронила и аппарат, и младенца.
— А ты?
— А я тебя взяла. Ты спелёнутая была. Ты ненавидела пеленание. Меня Злюка учила пеленать. Кричала на меня так, что стёкла в боксе дрожали. Я тебя достала и смотрю тебе в лицо. Ты плачешь. А я тебе серьёзно так говорю: «Давай расскажу таргет?»
— Таргет — это что?
— Такой маленький текст на английском, на нем произношение тренируют. Мы такие тексты наизусть заучивали в английском колледже.
— И что ты мне рассказала?
— Про динозавров. И про принца Чарльза.
— А я успокоилась?
— He-а. Орала…
— Не зевай!
— Извини. Как-то я расслабилась. Интересно, Тося пошутила насчёт того, что нас завтра выпишут?
— Выходит, я всё время орала?!
— Да. Пока я не вспомнила, что кроме таргетов нас заставляли ещё песенки петь. Английские детские. Пели их каноном. Сначала первый ряд поёт, потом начинает второй, а первый вторую строку тянет. Не помню точно. Ненавидела я петь.
— Почему?
