Михаил Подгородников - Нам вольность первый прорицал: Радищев. Страницы жизни
Он пошевелил ногой — и толпа насторожилась, он зевнул — и тревога проникла в людей, он чихнул, улыбнулся — и радость охватила всех. «Да здравствует наш великий государь! — послышались возгласы. — Он усмирил наших внешних и внутренних врагов, расширил пределы отечества! Он обогатил государство, укрепил внутреннюю и внешнюю торговлю, он любит науки и художества! Он милосерд, он правдив, он паче всех царей велик, он вольность дарует всем!»
Речи эти сладкой музыкой отдавались в нем, он окончательно уверовал в свое могущество. И тогда поднялся царь, король, султан, шах и начал говорить. Главному военачальнику он приказал идти с многочисленным войском на завоевание отдаленной земли. Учредителю плавания указал послать корабли во все страны мира. Хранителю законов повелел открыть темницы и выпустить преступников. Он распорядился воздвигнуть великолепные здания для убежища муз, и первый зодчий назвал премудрыми его распоряжения. Клики и рукоплескания встречали каждое его слово. Бездумное единогласие и восторг угодливости овладели всеми…
Только одна женщина оставалась в сем собрании неподвижной. Черты лица ее были суровы, платье просто. Она приблизилась к тропу.
— Я — врач Прямовзора. Я послана к тебе и тебе подобным очистить зрение. Какие бельма!
Она коснулась его глаз и будто сняла застилающую их пелену.
— Я есмь Истина! Теперь все вещи представятся тебе в естественном виде. Ты познаешь верных твоих подданных, которые находятся вдали от тебя и которые не тебя знобят, а отечество. Они готовы на твое ниспровержение, если ты унизишь человека и отнимешь у него права. Но они не возмутят покоя общества напрасно и без пользы. Их призови себе в друзья. Изгони спесивую чернь, прикрывающую срам своей души позлащенными одеждами. Если из среды народной возникнет муж, порицающий дела твои, ведай, что это есть твой друг искренний. Не дерзай его казнить, как возмутителя спокойствия. Призови его, угости, как странника. Чтобы бдительность не усыплялась негою власти, дарю тебе терновое кольцо. Пока оно будет на твоей руке, ты все увидишь в истинном свете!
Прямовзора взяла его руку и надела кольцо.
Он огляделся вокруг и увидел себя стоящим в тике. Пальцы его были облеплены кусками человеческого мозга. Придворные кидали друг другу взоры, полные зависти, коварства, ненависти. Их одежды казались замаранными кровью, омоченными слезами.
И он увидел военачальника, посланного на завоевание земель. Одноглазый полководец не думал о сражениях, не заботился о своих воинах, почитая их за скотов, и жизнь его утопала в роскоши и беспрерывном веселии.
Корабли, назначенные исследовать мир, оставались без движения в порту, и лукавый флотоводец готовил фальшивые отчеты об открытии и покорении дальних земель.
Приказание выпустить преступников и вовсе не было исполнено.
Средства, отведенные для строительства великолепных зданий, расхищались.
Знаки почестей, раздаваемые владыкой, доставались недостойным, и никто не вознаграждал истинную честь.
Ярость овладела им… Он гневно крикнул, и придворные отшатнулись от него. Он поднял жезл, чтобы ударить, но тяжесть сковала тело. Попытался шагнуть к толпе, и она вдруг стала колебаться, бледнеть, уплывать. Он оперся о трон, рука скользила по чему-то отвратительно скользкому. Он схватился за палец, но тернового кольца на нем не было…
Он пробудился от сильного сердцебиения. За окном мерцал зыбкий петербургский рассвет. Кабинет, диван, письменный стол с лежащим на нем орденом святого Владимира — все обретало привычные формы.
Ушедший сон явью стоял перед глазами. Он усмехнулся: о, если бы терновое кольцо пребывало на мизинце царей!
Француз был толст, неповоротлив. Он осторожно спустился по трапу и в нескольких шагах от Радищева снял шляпу и попытался поклониться. Но спина словно окаменела, не гнулась. «Опять жулик», — вздохнул Александр Николаевич и жестом пригласил француза к себе. Тот вошел в контору, тяжело дыша, вытирая лоб платком. Он торопливо начал говорить о том, что удивлен такой погодой и что располневшему человеку, конечно, трудно переносить влажность и духоту северной столицы.
— Соблаговолите раздеться, мсье. — Радищев улыбнулся вежливо и язвительно.
— О нет! Я уже привык к своей доле. Это тяжкий крест — ожирение.
Радищев слегка тронул француза за плечо и почувствовал, как каменно твердо его тело.
— Рекомендую, мсье, раздеться.
— О нет, пустяки, пустяки, — щебетал толстяк.
— Я очень рекомендую, мсье, — и Радищев быстро расстегнул две пуговицы на камзоле гостя. В прорези рубашки блеснул шелк.
— О нет! — в ужасе замахал руками француз.
— Раздевайтесь, иначе я позову слугу!
Француз сник. Медленно он стал снимать одежды и тогда открылось тело, перебинтованное лентами. Руки, ноги, грудь были укутаны многослойным шелком. С помощью слуги француза начали разматывать, и скоро он превратился в худенького тщедушного человека. Ожирения как не бывало.
— Видите, сколь полезным для вас оказался наш климат, — улыбнулся Радищев. — Подай-ка господину контрабандисту чаю! — крикнул он слуге.
Француз прихлебывал чай, смешанный со слезами: приходилось платить высокие пошлины и штраф за тайный провоз товара.
Александр Николаевич выходил из таможни с тягостным чувством, какое всегда возникало после таких сцен. Что за странная судьба у него: охотиться за злом, которое потом принимает столь жалкий вид. Хотелось даже утешить этого нечистоплотного и несчастного торговца.
А судьба продолжала насмешничать. Дома у постели недавно родившей жены лежал сверток, только что присланный от купца Свиридова: младенцу «на зубок» — батистовые рубашечки, льняное белье и куча разных дорогих безделок. Купец Свиридов хотел дружить с упрямым таможенником.
Он выбежал из спальни и закричал с такой яростью, что дети испуганно попрятались. Догнать сейчас и вернуть купцу!
Тотчас к Свиридову был наряжен гонец со злополучным свертком.
Раздражение не проходило. Ему казалось, что домашние поддались купеческой уловке. Но в дверях показалась встревоженная Анна Васильевна, под ее мягким укоризненным взглядом он почувствовал в душе смирение.
«Ах, что это я? Крик поднял! Как будто мир рушится!» — корил он себя.
Но мелкие нечистые поступки людей вызывали в нем ощущение липкой паутины. В такие минуты он ничего другого не хотел, как смахнуть паутину, избавиться от ее клейких назойливых прикосновений. Лучшим средством успокоиться было бегство.
Он садился в коляску и скакал прочь из дома, к которому был так привязан, из таможни, где ощущал себя наиважнейшим лицом в государстве, из державного Петербурга, без которого уже не мыслил себе жизни…
Однажды он отправился в Новгород. Выйдя из коляски, стал на мосту через Волхов. Перед ним открывался вид на величественные монастыри вокруг города. История оживала в воображении. С нервной дрожью он всматривался в глубь реки. Оттуда словно выплывали картины… Вот тут на мосту стоял Иван Грозный с долбней — деревянным молотком — и обрушивал удары на непокорных новгородских старейшин. Вот тут тащили тела убитых и сбрасывали под лед. Гордый умный зверский властитель, какое право он имел подчинять себе Новгород? И что такое право, когда действует сила? Кто мертв или обезоружен, тот и виновен. Неужели это и есть основание права народного?
Чело надменное вознесши,
Схватив железный скипетр, царь,
На громном троне властно севши,
В народе зрит лишь подлу тварь…
В вечернем небе плыли звуки колокола. Стихи рождались сами собой…
Где я смеюсь, там все смеется,
Нахмурюсь грозно, все смятется…
Живешь тогда, велю коль жить!..
Новгородские мещане, проезжавшие по мосту, с удивлением оглядывались на одинокую фигуру, застывшую над рекой: самоубийца или разбойник, поджидающий свою жертву?..
— Отчего тебя так заботит Иван Грозный? — говорил Кутузов. — Он был зол и жесток от природы, и с этим ничего не поделаешь.
— Он не был жесток от природы, таким его сделали обстоятельства, — рассеянно отвечал Радищев.
— Вечно ты валишь на обстоятельства.
— А ты вечно примиряешься с ними.
Странно: казалось, они понимали друг друга с полуслова — «сочувственники», товарищи с Пажеского корпуса, с Лейпцига. Но как только заходила речь о далекой истории, взаимоотношения рушились. Кутузов смотрел на исторические перипетии снисходительно и сокрушался о человеческой несовершенной природе, Радищева вековая история обжигала, как сегодняшняя боль.
— Всякое внешнее зло не есть причина наших несчастий, а следствие зла, обитающего внутри нас, — внятно и убежденно сказал Кутузов.
