Всеволод Нестайко - Пятёрка с хвостиком
Мама Тинина была артисткой — хористкой в театре оперетты. Она никогда не имела ни минуты свободного времени. С утра у неё были репетиции, вечером спектакли. И папе, конечно, пришлось самому заниматься Тиной. Делал он это с удовольствием, потому что Тину любил.
Папа был весёлый человек, добрый, но маму это не устраивало. Тина помнила, как мама, не стесняясь её, Тины, истерически кричала на папу:
— Паяц! Осточертели мне твои дешёвые шуточки! Я за них себе новое платье не куплю. Не умеешь заработать, как инженер, иди в мясники. Ничтожество! Неудачник!
Папа молча виновато улыбался и то и дело поправлял на переносице указательным пальцем сползавшие очки.
Тина не выдерживала и тоже начинала кричать на маму:
— Не трогай! Не трогай! Это мой папа! — и топала ногами.
— Ну и целуйся, целуйся со своим папочкой! — кричала мама. — А я не хочу!
Тина никогда теперь не вспоминала маму. Будто её и не было вовсе.
Так получилось, что Ивасика и Тину Глафира Павловна в первый же день в первом классе посадила за одну парту.
И когда было родительское собрание, на котором выбирали родительский комитет, Тинин папа, Николай Иванович, и Ивасикова мама, Лидия Петровна, тоже сидели за одной партой. (Глафира Павловна садила родителей на те же места, где сидели их дети.)
И Николая Ивановича, и Лидию Петровну избрали в родительский комитет.
Глафира Павловна была очень ими довольна. В родительском комитете Николай Иванович и Лидия Петровна работали больше и активнее всех.
Лидия Петровна устроила в классе аптечку (она была медсестрой). А Николай Иванович смастерил для аптечки в углу очень симпатичный навесной шкафчик со стеклянными дверцами.
Когда Николай Иванович мастерил, то просил Ивасика помочь. Ивасик подавал инструменты, гвоздики, держал реечки. И даже два гвоздика забил сам. Правда, первый согнулся. Но Николай Иванович выпрямил его, весело проговаривая:
— Ишь чего выдумал! Сгибается! По шляпке его за это, по шляпке! Тина стояла рядом и смеющимися глазами влюблённо смотрела на папу.
Сперва Ивасику понравилась и сама Тина, и её папа-особенно папа. И отношения между ними понравились — шуточные, весёлые отношения.
— А ну, Христя, раскрывай дневник! Что у тебя сегодня вскочило туда? говорил папа, приходя забирать её с продлёнки.
— Пожалуйста, товарищ папа! За крючки пятёрочка зацепилась. А с палочками хуже, кривенькие вышли, больше тройки не потянули, — комично жаловалась Тина.
— Ай-яй-яй! Объявляю вам своё, родительское «фе»! Приказываю — палочки выровнять, тройку исправить!
— Есть! — Она бросалась папе на шею и целовала его. (В душе у Ивасика шевелилась зависть.)
Однажды они пошли всем классом в оперный театр на балет «Лесная песня». И сидели рядом — Ивасик с мамой и Тина с папой. Ивасику было радостно.
А перед Октябрьскими праздниками они пошли в кино, уже без класса, просто вчетвером: Тина с папой, Ивасик с мамой. И потом ещё дважды ходили. И ничего в этом не было странного, всё нормально.
Но как-то перед Новым годом на перемене Ивасик услышал, как Соня Боборыка (она и тут оказалась с ними в одном классе) сказала в группе учеников:
— А её папа ухлёстывает за его мамой.
— Хи-хи! — хихикнул Гришка Гонобобель.
Ивасика словно кипятком обварило.
Соня Боборыка ещё что-то сказала, но он уже не разобрал, потому что быстро прошёл мимо, сделав вид, что не расслышал.
Ивасик и сам замечал, что мама последнее время стала больше прихорашиваться, следить за собой. И настроение у неё было более весёлое — она частенько даже напевала, чего раньше никогда не делала. Но Ивасик только радовался этому.
И вот, выходит…
На уроке он ни с того ни с сего вдруг толкнул локтем Тину:
— Подвинься! Расселась…
Она удивлённо взглянула на него. Но ничего не сказала, подвинулась.
И так стало горько Ивасику, что и словами не выразить.
После продлёнки их пришли забирать вместе и его мама, и Тинин папа.
Они стояли в вестибюле рядом. Он рассказывал ей что-то весёлое, видимо шутил, а она смеялась, да так охотно, так звонко, так радостно, как не смеялась никогда раньше.
Ивасик вдруг почувствовал, что маму у него забирают. Что она не принадлежит больше безраздельно ему и только ему, как это было всегда. Что она, когда вот так смеётся, почти чужая ему. Тинин папа перехватил его враждебный взгляд исподлобья и широко раскрыл глаза:
Ов-ва! Что случилось? Уж не подрались ли вы с Христей? «Товарищи»!
— Нет-нет, папочка! Всё в порядке, — поспешила сказать Тина.
По дороге домой Ивасик молчал.
И только дома вдруг выкрикнул отчаянно:
— Зачем он тебе?! Зачем они нам?! — и горько заплакал. Мама растерянно замерла, потом порывисто обняла его:
Ну успокойся, успокойся, сынок! Что ты! Что ты… Никто, никто мне, кроме тебя, не нужен. Никто!
Лишь когда он перестал плакать, она тихо сказала:
— Я почему-то думала, что они тебе нравятся. Мне так казалось… А если пет, то, конечно…
Он ничего не ответил.
На следующий день, когда родители пришли забирать их после продлёнки, Николай Иванович и Лидия Петровна стояли уже в разных концах вестибюля. Будто незнакомые. Тинин папа то и дело поправлял пальцем очки на переносице и смущённо улыбался. Никаких шуток, никаких острот. Ивасикова мама смотрела устало и безразлично.
Наступил Новый год, а потом каникулы.
Ивасик совсем успокоился.
Только заметил, что мама перестала прихорашиваться и напевать.
Однажды в конце каникул поздно вечером мама подошла к окну и вдруг в отчаянии махнула рукой, потом резко обернулась и взглянула на Ивасика. Неизвестно почему, Ивасик сделал вид, что ничего не заметил. Но через минуту подошёл к окну и посмотрел на улицу. На той стороне под деревом против их дома кто-то стоял. Был мороз, метель, одинокие прохожие торопились, стараясь быстрее спрятаться в дом или троллейбус. А этот стоял, топчась на одном месте, и ёжился от холода. Потом вдруг дёрнулся и спрятался за дерево.
Фигура показалась Ивасику как будто знакомой. Но различить было трудно далековато, темнота и метель.
Мама уже постелила постель и позвала его спать. И снова, сам не зная почему, Ивасик не сказал маме ни слова о том, что увидел.
Через два дня каникулы окончились.
Как всегда после каникул, настроение у всех было приподнятое, весёлое. Переговаривались, рассказывали друг другу разные новости, смеялись.
Только Тина сидела почему-то за партой опустив глаза, поникшая, молчаливая.
Её уже спрашивали и Шурочка Горобенко, и Аллочка Грацианская, и Соня Боборыка:
— Чего это ты? Что с тобой? Может, больная? Но Тина деланно улыбалась, махала рукой:
— Да нет, ничего! Всё нормально.
И лишь когда возле неё сел Ивасик и тоже спросил: «Чего ты?» — она вдруг глубоко вздохнула и тихо ответила:
— Папа заболел. Температура тридцать девять и семь. Подозревают воспаление лёгких… А в больницу не хочет… из-за меня. — И подбородок у неё задрожал.
У Ивасика сжалось сердце.
— Ну, не переживай… Выздоровеет. У меня тоже было когда-то воспаление лёгких… крупозное. Я ещё совсем маленьким был. Мама целые ночи меня вот так на руках носила. Чтобы не было отёка лёгких. И — как видишь… Выздоровеет. Не волнуйся… А кто с ним сейчас?
— Соседка. Это она настояла, чтобы я в школу пошла. Я не хотела… — В глазах у девочки были слезы. На продлёнку Тина не осталась. Когда мама пришла его забирать, Ивасик сразу же выпалил:
— А Тинин папа заболел… Температура тридцать девять и семь. Подозревают воспаление лёгких. А в больницу не хочет… Из-за Тины… Мама так побледнела, что Ивасик аж испугался. И поспешил добавить:
— Но он же выздоровеет… Правда ж? Я же выздоровел.
Всю дорогу они молчали.
Накормив Ивасика, мама обняла его и как-то виновато сказала:
— Ивасик, сынок, я… я должна проведать Николая Ивановича. Я же медсестра… Может, я там нужна. Воспаление лёгких-это не шуточки…
Она, наверное, приготовилась к тому, что Ивасик будет возражать, по он сказал:
— Конечно… Надо проведать. Только возьми и меня с собой.
Мама с благодарностью посмотрела на него и молча кивнула. Потом взяла шприц в блестящей металлической коробочке, какие-то ампулы, и они пошли.
Дверь им открыла заплаканная Тина.
Посреди комнаты стояла высокая черноволосая женщина в белом халате. Выражение лица у неё было решительное и неумолимое.
— Я настаиваю на госпитализации! Вы же взрослый человек. Вы что, хотите оставить свою дочку сиротой?
Говорила она громко, пожалуй, громче, чем следовало бы в присутствии тяжелобольного.
Николай Иванович лежал на тахте красный, с пересохшими губами. Без очков лицо его казалось детским и беспомощным. Однако он упрямо качал головой, возражая.
