Эдуард Тополь - Рассказы для серьезных детей и несерьезных взрослых (сборник)
— Дай мне восемьдесят рублей в долг и давай Асину скрипку. Я ее отдам Марии, а она отправит ее вам, когда вы будете в Израиле или в Америке.
Ну, тут мы очень обрадовались, а я спросил:
— А ты не боишься, что тебя на таможне проверят и найдут скрипку?
А он говорит:
— Нет, не боюсь. Нас, немецких студентов, на таможне не очень внимательно проверяют, а я на всякий случай, — говорит, — еще и пьяным притворюсь, чтобы они меня вообще за своего приняли.
И вот он взял Асину скрипочку, положил в футляр и спрятал в мешок, где у него лежала гитара, с которой он никогда не расставался. Я дал ему деньги, и он укатил в Шереметьево, на аэродром.
День проходит, два, три, четыре — пора бы уже Матти вернуться из Праги, а его все нет. Я уже стал волноваться, думаю, а вдруг его арестовали на границе за то, что он детскую скрипочку вез…
И вдруг звонок в дверь, приходит какой-то человек — глазки прозрачные, пиджак темный, галстук узенький. Познакомились, и он спрашивает:
— Когда вы в последний раз видели Матти Гешонека?
Ну, думаю, все, пропал Матти, арестовали, наверно, вместе со скрипочкой.
— Не помню, — говорю, — вы, наверно, лучше знаете. И вообще, — говорю, — вы у него спросите.
— Ага, — говорит он неопределенно. — Мы спросим. А письма вы от него получаете?
— Откуда? — говорю я удивленно.
— Ну, мало ли… Из Западной Германии, например.
Ой, как я обрадовался! Ага, думаю, значит, не арестовали, а просто сбежал мой Матти к своей Марии, вот молодец, вот что такое настоящая любовь!
Ну, а этот, в штатском, покрутился еще, посмотрел на наши вещи, уже в ящики упакованные, и говорит:
— А вы куда собрались?
— А мы, — говорю, — в эмиграцию собрались.
— А-а! — говорит. — А я-то хотел у вас подписку взять, что, если вы от этого Гешонека письмо получите, вы его нам передадите. А вы, наверно, с ним уже сами увидитесь там, на Западе.
— Ага, — говорю, — наверно, увидимся.
— Ну, ладно, — говорит, — счастливо! Через несколько дней я действительно узнал, что бежал наш Матти из Праги в Западную Германию со своей Марией. Как она его вывезла, не знаю. Или в машине спрятала, или еще как-то — ума не приложу…
«Ладно, — думаю, — сбежал так сбежал, но почему он нам писем не пишет? Что с нашей скрипкой, где она? Уж, — думаю, — если Мария могла своего Матти, у которого рост сто восемьдесят семь сантиметров, увезти через границу, то маленькую скрипочку они тоже, наверное, как-нибудь вывезли».
И что вы думаете? Ничего подобного! Приезжаю я в Италию, тут же пишу этой Марии письмо в Западную Германию и сообщаю ей Асин адрес в Израиле. Чтобы они ей скрипочку выслали. Да только не тут-то было! Через две-три недели приходит от Аси письмо из Израиля, и она пишет, что дядя Матти звонил ей по телефону из Гамбурга и сказал, что скрипка осталась в Праге у одного знакомого музыканта. Матти боялся взять эту скрипочку, потому что если бы его арестовали, то и скрипку бы арестовали, а так, он говорит, этот чешский музыкант скоро полетит в Данию и там передаст скрипку раввину главной датской синагоги.
«Ну, хорошо, — думаю, — а как же потом эта скрипочка из Дании в Израиль прилетит? И не присвоит ли ее по дороге кто-нибудь?»
Написал я про все это еще одно письмо Матти в Западную Германию. А он мне не отвечает. Месяц проходит, два проходит, целый год прошел — нет писем от Матти. Ну, думаю, пропала скрипка! Играет на ней какая-нибудь чешская девочка или какой-нибудь датский мальчик…
И что вы думаете? Так оно и было. Уже потом я узнал подробности путешествия Асиной скрипки. В Праге играла на ней маленькая-маленькая девочка Илона, дочка того музыканта, который должен был эту скрипку в Данию отвезти. Целых полгода она играла или даже больше, пока ее папа получал разрешение ехать в Данию с концертом. А потом он приходит к своей дочке и говорит:
— Придется тебе расстаться с этой скрипочкой, пора ей в Данию уезжать.
Илона — в плач, не хочу, говорит, такую замечательную скрипочку отдавать, у нее звук очень хороший. А папа ей говорит: это нечестно, это же не твоя скрипка, она из Советского Союза убежала, чтобы найти в Израиле свою хозяйку, девочку Асю.
Тут Илона успокоилась, отдала скрипку, они ее спрятали на дно чемодана, и полетел музыкант в Данию.
И вот приехала скрипка в центральную датскую синагогу, к главному раввину. Открыл он футляр, увидел скрипку и думает: зачем ей просто так лежать в синагоге, ждать, пока найдут адрес какой-то израильской девочки Аси? Пусть на этой скрипке пока какой-нибудь другой ребенок играет. И стал на этой скрипке играть датский мальчик Оле-Хаим, сын кантора.
А чешский музыкант между тем написал письмо Матти Гешонеку и сообщил ему, что скрипка уже в Дании, но Матти в это время был в Африке — снимал кино про слонов и носорогов для германского телевидения. Поэтому письмо музыканта лежало без всякого ответа еще несколько месяцев, и все это время датский мальчик Оле-Хаим разучивал на Асиной скрипке ноты и гаммы.
Вернулся, наконец, Матти из Африки, увидел старое-старое письмо и послал срочную телеграмму в Данию. Мол, так и так, отправьте, пожалуйста, скрипку ее хозяйке Асе в Израиль, в город Тель-Авив, в консерваторию. Получил эту телеграмму датский раввин, приходит к мальчику Оле-Хаиму, чтобы забрать скрипку, а мальчик ка-ак расплачется: не хочу, говорит, отдавать эту скрипку.
Раввин ему говорит:
— Дорогой Оле-Хаим! Эта скрипка не простая, она из Советского Союза убежала, чтобы найти свою хозяйку, которая теперь живет в Израиле. Представляешь, она в Чехословакии подпольно жила, чешскую девочку музыке научила, а потом сюда, в Данию, приехала и тебя тоже научила на ней играть — и все это для того, чтобы мы помогли скрипке найти ее хозяйку в Израиле!
Подумал мальчик Оле-Хаим и говорит:
— Хорошо, — говорит, — пусть эта скрипка едет в Израиль, но я хочу напоследок сыграть на ней что-нибудь для той девочки.
Вот какой оказался толковый мальчик Оле-Хаим!
Взял он скрипку, поставил перед собой магнитофон и сыграл для Аси то, что умел, то, чему его эта скрипка научила. А потом еще сказал несколько слов на иврите, передал Асе привет и свой адрес.
А через месяц в Израиле, в городе Тель-Авиве, приходит в консерваторию какой-то иностранный дядя в ермолке и с маленьким футляром под мышкой и спрашивает, где тут занимается девочка Ася из Москвы. Ну, ему показали — говорят, вон в том классе. Подошел он к двери, слышит — а там кто-то на скрипке гаммы играет. Открыл он дверь: стоит возле учителя черноглазая девочка, играет на скрипке-половинке. Увидела она чужого дядю с футляром под мышкой и остановилась, глаз с футляра не сводит: узнала свою московскую скрипку.
А приезжий дядя достал скрипку и протянул Асе.
— Ну, — говорит, — я сейчас проверю, твоя ли это скрипка или не твоя. Если сумеешь сыграть какой-нибудь скрипичный концерт на этой скрипке, значит, действительно она твоя, и стоило ей столько по всем странам путешествовать, чтобы к тебе добраться!
А Ася уже прижала скрипку подбородком к плечику и вдруг засмеялась:
— Ой, какая она стала маленькая!
А учитель тоже засмеялся:
— Это не скрипка стала маленькая, а ты стала большая!
Тронула Ася струны смычком, заиграла.
А приезжий иностранец стоял и слушал. Он уже понял, что не ошибся, что не зря эта скрипочка скиталась в поисках своей хозяйки.
1982 г.Про таракана Шурупика, мышку Сусанну и попугая Костю-одессита
Недавно я получил вот такое письмо: «Здравствуйте, Эдуард Тополь. Прочла в газете ваши рассказы и очень посочувствовала вам, что вы, любя животных, лишены радости общаться с ними».
Я очень обиделся. Кто сказал этой тете, что я лишен радости общения с животными? Ну и что, что я в эмиграции? Разве в эмиграции нет зверей или всяких других животных, с которыми можно общаться, а точнее, говоря нормальным русским языком, дружить?
И вот я решил рассказать о тех, с кем я подружился с самых первых дней эмиграции.
Дело было так.
Когда я приехал в Нью-Йорк, поселили меня, как и других эмигрантов, в огромном отеле в Бруклине. Мне дали комнату под самой крышей, на двадцать первом этаже, и это была даже не нормальная комната, а какая-то голубятня — маленькая комнатушка в башенке, у которой все стены и потолок прогревались солнцем. Короче, жара там была такая, что, когда я первый раз открыл дверь в свою комнату, я прямо отскочил в коридор — такая жара там стояла.
Поэтому я поставил в комнату свой чемодан и ушел гулять: я решил, что к ночи, когда солнце спрячется, комната остынет, и я смогу в ней хотя бы ночевать. И вот я гулял по Нью-Йорку, по набережной Гудзона, по грязным и не очень грязным тротуарам, и очень мне этот Нью-Йорк не нравился. Во-первых, жара ужасная, духота, во-вторых, я по-английски ничего не понимаю, и, в-третьих, как быть с работой? Кому тут нужен писатель, который по-английски писать не умеет?
