Зоя Воскресенская - Девочка в бурном море. Часть 2. Домой!
— Напрасно вы пустились в это путешествие, да еще с дочкой, — услышала Антошка голос доктора и взяла щенка на руки.
— Мистер Чарльз, неужели и вы думаете, что женщина может на корабле принести несчастье? — спросила Антошка, в упор глядя на доктора.
— Я убежден, что пребывание на корабле приносит неприятности прежде всего самой женщине, — ответил доктор. — Место женщины на земле. И в одном я готов согласиться с немцами: церковь, дети и кухня — вот ее океан. Нельзя нарушать закон природы.
— Мне кажется, — усмехнулась Елизавета Карповна, — эти традиции давно уже нарушены. Посмотрите, сколько женщин служит у вас в армии.
— Но все они вернутся к домашнему очагу.
Доктор снял очки и долго протирал их, чтобы не видеть светлых глаз девчонки, с таким неодобрением рассматривающих его.
— Вы слыхали о Джеймс Барри? — спросил он Антошку.
— Нет. Это английский писатель?
— Джеймс Барри был знаменитым хирургом, генералом медицинской службы, — ответил доктор. — Он всю жизнь вел борьбу с проклятой старухой, иначе называемой Смертью. Он был еще совсем молодым, когда решил посвятить себя медицине. Этот красивый, застенчивый юноша, на которого засматривалась не одна девушка, бежал от всех земных радостей. С утра до ночи он проводил в клинике, а позже — в военных госпиталях. Он был безупречен в поведении — не имел пристрастия к вину, не курил, что весьма редко среди хирургов, не играл в карты. Студенты считали за большую честь присутствовать при его операциях. Это была поистине ювелирная работа. Его тонкие нежные пальцы уверенно держали скальпель, никто так мастерски не мог наложить швы на рану. И солдаты, спасенные от неминуемой смерти талантливым хирургом, потом демонстрировали свои швы, как украшение на теле. Генерал был одинок, не имел никаких родственников, никаких привязанностей. Безупречность в поведении, его благородство, душевную доброту и бескорыстие многие готовы были истолковать как наличие тайного порока. Ведь люди никогда не прощают человеку совершенства и пытаются найти в нем какую-то червоточину, слабость, и если не находят, то выдумывают и только тогда признают талант.
Генерал Барри сделал за свою жизнь много тысяч блестящих операций, и когда ему было уже далеко за семьдесят, костлявая пришла за ним.
«Хватит, — сказала ему Смерть, — ты полвека воевал со мной, но все твои труды напрасны. Ты только на время отвоевывал у меня людей, в конце концов я забирала их себе. Теперь настал и твой черед. Как видишь, ты прожил жизнь напрасно. Невозможно победить Смерть, так же как невозможно женщине превратиться в мужчину».
«Нет, — воскликнул генерал, — я прожил жизнь не зря! Я сделал все, что мог, чтобы победить тебя, проклятая, чтобы люди радовались жизни, солнцу, свету. Я продлил жизнь людям на многие сотни лет. На мое место придут другие, которые сумеют продлить жизнь каждому на столетие, и не ты, а они будут определять, сколько человеку положено жить на земле…»
Смерть схватила ледяной рукой сердце генерала и сжала его. Сердце остановилось…
Доктор Чарльз выбил щелчком сигарету из пачки, чиркнул зажигалку, затянулся и, словно забыв, о чем он говорил, внимательно следил за голубыми кольцами дыма.
— Это все? — разочарованно спросила Антошка.
— Ах да… — спохватился доктор. — Я забыл сказать главное. Когда Смерть завладела сердцем старого генерала, она вдруг увидела, что перед ней лежала женщина.
— Генерал превратился после смерти в женщину? — удивилась Антошка.
— Нет, девочка, знаменитый английский хирург генерал Барри всегда был женщиной… Я часто думаю, зачем понадобилось молодой, знатной девушке отказаться от своей счастливой доли, надеть мужской костюм и отдать свою жизнь другим людям, лишить себя всех земных радостей? Ради чего? Ведь конец все равно один: смерть.
— А по-моему, эта женщина совершила подвиг, — горячо возразила Антошка.
— Да, она победила не только смерть, но и предрассудки, — добавила мать.
НА РАССВЕТЕ
Пять томительных дней провели на рейде, в тумане и какой-то оглушительной тишине. Антошка как неприкаянная бродила по палубе в обществе Пикквика. Он уже не хотел сидеть за пазухой у хозяйки, просился побегать, а Антошка боялась его отпустить, чтобы он не провалился в какой-нибудь люк или не упал за борт. Он уже хорошо отличал варежку от мячика, который Антошка смастерила ему из носового платка. Пикквик стал любимцем всей команды. Матросы, завидев его, расплывались от удовольствия в улыбке и кричали: «Мистер Пикквик, вайешка, мистер Пикквик, мьяч». А однажды к Антошке подошел молодой матрос и, откозыряв, вручил ей ошейник и поводок, искусно сплетенные из рассученного манильского троса. Девочка долго трясла руку матросу и высказала ему все слова благодарности, которые только знала. Теперь проблема прогулок с Пикквиком была решена. Правда, щенок крутил головой, старался схватить зубами ненавистный ошейник, сдирал его с шеи передними лапами, но потом смирился и, когда Антошка говорила ему: «Мистер Пикквик, давайте одеваться», сам тащил ошейник и совал его Антошке. Понимал, что это означает гулять.
На пароходе шла все время работа. Матросы закрашивали серой масляной краской медные ручки, рамы, поручни, блестящие металлические заклепки, чтобы в лучах солнца или луны не блеснула медь, не выдала противнику корабль в море. Крепили шлюпки, грузы на палубе, свертывали канаты.
Когда ненадолго прояснялось, было видно, что на рейде с каждым днем становилось все больше кораблей. Все транспортные и военные корабли выкрашены в стальной цвет с темными волнистыми разводами. Над рейдом колыхались связки длинных серых колбас — баллонов воздушного заграждения.
На рейде сновали катера, доставляя на корабли и увозя на берег представителей военных и портовых властей. Советский консул тоже приехал проводить дипломатических курьеров.
Командир миноносца мистер Паррот лично встретил пассажиров, причаливших к миноносцу на катере, проводил их в отведенную для них каюту, которая была расположена рядом с командирской.
— Надеюсь, вам будет здесь удобно, — сказал Паррот.
Алексей Антонович по-хозяйски проверил, исправны ли крышки иллюминаторов, как работают вентилятор, освещение, умывальник.
— Большое спасибо. Все отлично, мы прекрасно здесь разместимся и хорошо отдохнем.
— О, тревожить мы вас не будем, — понимающе сказал Паррот. — Через полчаса мы снимаемся с якоря. — Командир миноносца откозырял и вышел.
— Ну что ж, — предложил консул, — располагайтесь. Моя жена просила передать вам пирожки, сама пекла. — Он положил на стол большую коробку.
— Спасибо, спасибо. Присядем по русскому обычаю, — предложил Алексей Антонович.
Все трое сели, помолчали… Консул по-братски обнял обоих.
— В добрый путь! Будем с нетерпением ждать телеграммы о вашем благополучном прибытии на Родину. Привет Москве.
Консул ушел. Алексей Антонович со своим помощником принялись устраиваться в своем новом обиталище. Разместили тяжелый багаж, прикрепили его ремнями к ножкам койки, чтобы во время шторма мешки не метались по каюте. Большие дипкурьерские сумки, опечатанные тоненькими сургучными печатями, положили возле себя.
Предстояло многодневное плавание и вместе с тем большая работа.
Алексей Антонович третий десяток лет возил по всему свету дипломатическую почту и уже давно обучал молодых. Василий Сергеевич ехал с ним первый раз и держал экзамен на почетное звание дипломатического курьера.
Алексей Антонович в прошлом, сорок третьем году справил свое пятидесятилетие, вернее, не справил, а вечером, когда они подходили на пароходе к Сан-Франциско, вспомнил, что ему пятьдесят. Василий Сергеевич был на целых двадцать лет моложе. Это были люди двух поколений. Один хорошо помнил старую Россию, успел послужить в царской армии и отсидеть год в тюрьме за большевистскую пропаганду в царских войсках, в октябре семнадцатого года был самокатчиком Смольного. Может, тогда он и начал свою дипкурьерскую службу. Василий Сергеевич не помнил ни жандармов, ни империалистической войны, в тридцатые годы вступил в комсомол, учился в педагогическом институте, был заядлым спортсменом, стал дипкурьером. Алексей Антонович был нетороплив и точен. Сухощавый, высокий, подтянутый, он не любил лишнего слова, лишнего жеста, улыбка на его лице расцветала медленно и ярко разгоралась, словно освещая все вокруг. Он всю жизнь учился; сейчас изучал итальянский, пятый по счету, язык, изучал упорно, и каждое новое слово навсегда отпечатывалось в его памяти. Он знал наизусть сотни стихотворений, говорил, что таким образом он тренирует память, но когда читал их глуховатым голосом, было понятно, что не только для тренировки памяти увлекается он поэзией.
