Марина Москвина - Моя собака любит джаз
Карась зазолотился с боков, его чешуя стала ещё ярче, он весь засверкал, засиял, но даже не подумал прощаться с жизнью.
— Карась, карась! — закричал папа. — Ты почему не сварился в собственном соку?
— Не смей кричать на рыбу, — сказала мама. — Кричать на рыбу — это всё равно что кричать на водоросль.
— Хватит с ним чикаться, — говорит папа. — Сунем его в морозилку. Рыба, замороженная в живом состоянии, если её правильно разморозить, по качеству не отличается от свежей.
Папа завернул карася в газету и положил в холодильник.
Мы постояли, глядя, как солнце садится за тёти Нюрин огород. В Уваровке день нескончаемый — вмещает три московских дня. Можно шесть часов удить, пять — гулять, двенадцать часов спать, восемь — есть, четыре — кататься на велосипеде, а день всё не будет кончаться и не будет.
— Ты заметил, — говорю я, — когда темнеет, какая наступает в мире тишина?
— Я в тоске какой-то, когда темнеет, — отвечал папа. — День умирает, лето скоро отцветёт.
Он прильнул ухом к морозилке и весь превратился в слух.
— Слышишь? Слышишь? — сказал он. — Душа карася расстаётся с телом.
Наутро я проснулся и сразу принюхался: не пахнет ли жареной рыбкой? Ничем вкусным не пахло. Я вышел на кухню и обнаружил там маму с папой, нависших над ледяным карасём.
— После отморожения, Люся, — говорил папа, — рыбу надо положить в холодную воду, а то она будет дряблой и невкусной.
Он снова опустил карася в таз. Тот лежал синий, твёрдый, неподвижный, как древесный ствол.
— Умер, — сказала мама и заплакала.
— Эх ты, Люся, как ты на всё реагируешь! — расстроился папа. — Как Сократ бы на это прореагировал? А Диоген?
— То, что ты сделал, Миша, — сказала мама, — ты всю жизнь об этом будешь жалеть.
А папа — низенький такой, в ботинках, шапке, телогрейке — ей говорит упавшим голосом:
— Люся, Люся, теперь на моей могильной плите ты, наверное, напишешь: «Убийца карася».
— Я напишу: «Любитель прогулок», — сказала мама.
Тут я им говорю:
— Друзья! Что за похоронные настроения? Режьте его на куски, жарьте на сковородке и давайте завтракать!
— Не надо завтракать, в желудке будет тяжесть, — сказала мама.
— В желудке тяжесть — на душе легко! — ответил папа и вдруг вскочил как ошпаренный.
Летним полуднем в тени зелёной антоновки и чёрных слив плавал как ни в чём не бывало, бил хвостом по воде оттаявший карась. Два плавника его, торчавших из воды, горели на солнце, а сам он — пружинистый, гладкий, цвета златоустовского клинка, похож был на резиновую галошу.
— Что ж вы такие обормоты-то, а? — сказала мама, утерев слезу. — Не могут карася отправить к праотцам.
— Люся, Люся! — воскликнул папа, ошарашенный сложностью женской натуры. — В Уваровке климат очень лечебно-профилактический. Он хорошо действует на эмаль зубов, на царапины и наружную оболочку рта, и приятный холодок пробегает по коже, и не бывает цинги, от которой гибнут отважные моряки. Воздух, щупальца сосны и мох леса не дают карасю проститься с жизнью. Но одно твоё слово, Люся, и я любому горло перегрызу.
Сутулый, грустный, молчаливый папа схватил лопату и бросился на карася. Он оскорблял карася, замахивался на него лопатой, предвещал ему всякие ужасы, грозил, что засолит, как селёдку!..
— Дай я тебе причёску поправлю, Миша, — сказала мама, — а то ты на Гитлера похож.
— А ты, Люся, похожа, — сказал папа, бледный как смерть, — на Маргарет Тэтчер.
Им хорошо, они всегда вдвоём. Это я один да один. Папа говорит:
— Ничего, Андрюха, вырастешь, женишься, тоже будешь счастлив, как я.
А я ему:
— Нет, я, наверное, застесняюсь и буду прятаться, такой большой, под столом.
Я поднял голову и увидел лицо Бога. По нему летели вороны. Облака у него были губы, а солнце — зуб золотой.
— Люся, Люся, — звал папа маму. — Ты взрослая женщина! Свари его живьём в кипящем масле!
А мама отвечала:
— Не могу! Я не могу осознать возраст, не верю, что мне тридцать пять, что у меня десятилетний сын и пятилетний кот Кузя, потому что вся моя жизнь — сплошная весна!
— Так не доставайся же ты никому! — папа взял за хвост карася и швырнул его коту.
— На, Кузька, на, — сказал он, — съешь его со всеми потрохами.
Карась лежал на траве, несгибаем и величав. Покой и безмятежность, мир, тишина и симпатия к Кузе сквозили во всей его фигуре.
Кузьма напрягся, сглотнул… и не двинулся с места.
— Кузь, — уговаривал его папа, — Кузь!..
Нос Кузи расширился до необычайных размеров, глаза выпучились, изо рта вырывался рык, но он и головы не поднял от крыльца.
— Встать, когда с тобой русский разговаривает! — крикнул папа.
Кузя не шелохнулся.
— Всё, — говорю. — Я его уже не смогу есть.
— А я его уже не смогу зарезать, — говорит папа. — Он личность, он характер, он существо высшего порядка. Таким карасём можно только отравиться.
— Возьми себя в руки, Миша, — сказала мама, — мужчина ты или нет?
— Нет, — твёрдо ответил папа. — Я книжный червь. Я не могу победить живую рыбу. Я могу победить только полуфабрикат. Да и не такой уж я любитель рыбы. Если я мяса день не ем, меня всего трясёт. А если рыбы — то нет.
— В нашей семье вообще, — вскричал он, воодушевившись, — пора покончить и с мясом, и с рыбой! И прекратить пить чай — это наркотик.
Папа заботливо поднял с земли карася и понёс его в таз. А карась — худенький, как голубь, — ласково приник к папиной груди.
Ночью мы все проснулись: залаял соседский Буран. Кто-то, наверно, ходил за окнами — воровал кусты облепихи. Папа отодвинул занавеску и начал вглядываться в темноту, пытаясь различить под яблоней таз с карасём.
— Как там карась, интересно? — слегка разволновавшись, сказал он.
Да и у нас с мамой заныло сердце: вдруг его утащит какой-нибудь злой человек? Или унесёт в клюве горный орёл?
— Это совсем не такая ночь, — сказала мама, — когда маленьким карасям можно сидеть одним в тазах на улице.
Мы отперли дверь и втроём вышли во двор.
Тёмная, тёмная ночь была, очень тёмная ночь, жутко тёмная, звёздная, с месяцем в небе. Месяц отражался в тазу, и когда карась шевелился во сне, то шевелился и месяц.
Пока мы смотрели на карася, он забеспокоился, проснулся и поднял голову.
— Спи, Гриша, — сказал папа и мягко потрепал карася по затылку. Он назвал его Гришей в честь Григория Распутина.
— Надо внести его в дом, — сказал папа и пошёл впереди, взяв в руки фонарь. Идёт — такой нелюдимый, в пижамных штанах, с тонкими руками. А мы за ним — я и мама — тащим таз.
— Ты мой тупорылый, — бормотал папа, засыпая, — ты мой пучеглазый…
Первое, что он спросил, проснувшись:
— Люся, ты кормила Гришу?
— О жизни карасей мы знаем очень мало, — сказала мама. — Что они любят? Чего терпеть не могут?
— Дай Гришке риса, — говорю я. — Рис похож на личинки жуков-плавунцов.
— Дай лучше гречки, — говорит папа. — Гречка похожа на жареных блох.
А сам несёт уже карасю намятый хлеб в пакете. Я случайно чихнул возле таза с Григорием, так папа меня за это чуть не укокошил.
— Чихает прям! — закричал он. — У меня хлеб открытый! Я карася кормлю этим хлебом. А он чихает!
Маму посылает в магазин, кричит:
— И карасю что-нибудь купи!
Мама Григорию принесла куриные шеи.
— А я видел, несли бедро коровы из магазина! — с упрёком говорил папа.
Наконец, мама сказала ему:
— Отпусти Гришу, Миша. Пусть сам себе добывает пищу. Он решил, что у нас можно как сыр в масле покататься. А нам самим не хватает еды.
Стало уже темнеть, когда мы тронулись в путь. Папа нёс Гришку в целлофановой сумке. Налил туда воды и идёт, а навстречу нам Толя Мыльников — рабочий человек в больших-пребольших кедах.
— Ну как жизнь? — Мыльников Толя сунул папе свою мозолистую руку.
Папа ответил:
— Мы живём хорошо, задавленные делами и неприятностями.
А Толя Мыльников:
— Это вы всё того карася, — говорит, — никак не укантрапупите? Я за вами из-за забора давно слежу, как вы мучаетесь. Дай-ка я его головой об пень хряпну!
— Ты что?! — закричали мы. — Не дадим Григория убить!
На берегу Витаминного пруда папа вынул карася из пакета и похлопал его по плечу:
— Хорошо, карась, — сказал он, — плыви, отдыхай, набирайся сил, звони нам, пиши и всё в таком духе!
Григорий бухнулся в пруд к лягушкам и пиявкам, не затаив никаких обид. Его карманы были набиты гостинцами. Мама забросала его георгинами и пожелала счастливой жизни.
— У карася жизнь недолгая, — сказал Толя Мыльников, — до следующего крючка.
— Теперь он не такой дурак, — ответил папа.
Крокодил
Я и Рубен — мы всё время смеёмся. Нам, когда мы вместе, ужасно хохотать хочется.
