Алексей Ельянов - Утро пятого дня
Когда собирают приборы, бывает, срочно нужно просверлить что-нибудь, отфрезеровать, выточить.
Станки обычно работают не все сразу, от них негромкий шум. Он приятен мне, так же как и совсем особенные запахи цеха, деловые, ни на что не похожие. В них прогорклость металла, жирный дух технических масел, терпкость бензина, в котором промывают детали, и что-то еще непередаваемое. В общем, если оставят меня в нашем цехе, буду считать, что повезло.
Сегодня нужно будет поработать как следует, выложиться полностью. Но в голове, после бессонной ночи, туман, тяжесть, никак не пересилить сонливость. Скорей бы за работу.
Промчался через проходную, перебежал заводской двор, загрохал ботинками по ступеням лестницы. Зайцев встретил меня без всяких шуточек, по-деловому. Сегодня он был особенно озабочен. Кончался месяц, нужно было закрывать наряды.
— Становись к станку — и поехали, — сказал он, натягивая халат на свой черный ладный, но слегка засаленный на рукавах и карманах пиджак.
Посадка подшипников на маленькие тонкие валы считалась у слесарей-сборщиков нудной и утомительной работой. А мне такая работа по душе. Зажмешь валик в цанге, включишь небольшой, нешумный токарный станок около верстака и микронной шкуркой касаешься посадочного места. Пальцы обхватывают вал легко, бережно, будто лаская, ползут вдоль полированной поверхности, им очень важно не упустить тот последний микрон стали, который должен плотно и в то же время мягко удерживать внутреннее кольцо подшипника. Вот и ловишь точность чутьем, напряженным ожиданием.
Но сегодня, в самый мой важный день, когда нужно сдать всю работу, нет у меня ни чутья, ни напряжения. Засыпаю от монотонного гула станка — металл сам по себе, я сам по себе. А надо работать. Бригадир уже поглядывает на меня, не может понять, в чем дело.
— Ты что это? Дурачок, что ли? — сердито спрашивает он. — Ну сколько можно шаркать?
Мне не очень-то было понятно, чем недоволен бригадир, и я, еще крепче обхватив пальцами горячий валик, стал водить рукой справа налево.
— Ты у меня сейчас такого леща схватишь! — разозлился Зайцев. — А ну, выключай станок!
Оборвался негромкий стон электромотора, крутнулся и замер тонкий вал, зажатый в цанге.
— Вынимай, — сказал бригадир.
Я отжал цангу, вытащил валик, он был горячим.
— Ну-ка, измерь, — сказал бригадир и дал мне в руки микрометр.
Я осторожно начал всовывать между стержнями инструмента мой горячий валик. Еще немного, и я крутну ручку микрометра, пока в ней не затрещит храповичок, предупредив, что стенки вала зажаты достаточно плотно. Начну вглядываться в деления и высчитывать, на сколько микронов я напортачил. Но вот не могу поймать скользкий валик. Пробую еще, еще раз. Нет, не поймать. Маленькие черточки делений расплываются. В голове шум. Но мне не стыдно и не страшно, хоть я знаю, что делаю какую-то ерунду. Бригадир стоит и ждет, когда я осрамлюсь окончательно.
«Ленька, проснись! — приказываю я себе. — Это твой самый важный день. Погоришь — ни за что не оставят в цехе». Как в тумане, вижу ряды верстаков перед огромными окнами, склоненные головы слесарей-сборщиков. Они сидят на высоких вращающихся табуретах внимательные и неподвижные, как часовщики.
— Ты, может, заболел? — спрашивает бригадир, забирая из моих рук валик и микрометр. — Конечно, напортачил, — говорит он. — Эта ось теперь только в телегу, а не для подшипников. Я же тебя учил. Ласково надо. Как будто и не касаешься. Одними подушечками пальцев, чтобы и не дышал даже, — это ведь микроны, а не километры. Гладил когда-нибудь руку девчонке? — вдруг спросил он.
— Один раз было, — пробурчал я.
— Так вот, если ты сейчас не вспомнишь про тот свой один раз, не приласкаешь валик, — откажусь от тебя. Ну что это, работал всегда, вроде бы, нормально, а тут черт-те что. Самая горячка, а он бракует. Пойди перекури, отдохни маленько.
Мне совсем не хотелось курить, но я решил посидеть на скамье, послушать радио, может быть, хоть это придаст мне бодрости.
Курилка — небольшая сумеречная комната, пристройка к стене цеха. Там низкие просторные скамьи, прогорклый дымный воздух — это место не только для перекура, сюда приходят рассуждать о жизни, о характере мастера или начальника цеха, о последних кинофильмах, о заработках, обо всем. Пожилые рабочие сидят здесь недолго. Разве что в начале месяца, когда поменьше дела, они выкуривают до мундштука свой вечный «Беломор» или «Север».
В курилке почти у самого входа сидел Яков Семенович или, как я его просто называл, дядя Яша. Он никогда не забирался вглубь, в темноту. Он, пожалуй, один из всех стариков садился покурить надолго, основательно, поглядеть со стороны, кто как работает. Большие руки упирались локтями в колени — левая поддерживала седую голову, правая не спеша подносила папиросу к губам, в тот самый момент, когда огонек уже как будто затухал. Дядя Яша старательно высасывал дым и выпускал его не сразу, и так незаметно, что можно было подумать — проглатывал его или навсегда оставлял в легких. Он сидел на скамье в курилке, как, наверно, сидел бы перед своим домом на завалинке, живи он в деревне.
У дяди Яши был самый точный во всем цехе и, может быть, даже на всем заводе станок. Сверхпрецизионный. Корундовыми камнями с алмазной крошкой он обрабатывал детали, у которых поверхности были гладкими, как стекло, и с такой точностью, которую мне и не представить. Станок почти весь был закрыт плексигласовым колпаком; он работал бесшумно, даже молочного цвета эмульсия для охлаждения бежала струей без всякого плеска.
Дядя Яша внимательно следил за тем, как медленно ползет вдоль детали большой круглый камень, его быстрое вращение невозможно было рассмотреть, а потом, когда невидимая стружка была снята, дядя Яша легонько смещал барабан лимба на какие-нибудь там полделения. Это всего ничего и, может быть, даже меньше, чем ничего, а вот старый мастер постукивал по ручке лимба своим немаленьким кулаком, и всякий раз я удивлялся, как можно приспособиться к такому точному удару. О дядя Яше говорили, что он хоть спи, хоть кури, все равно свое заработает. Говорили так, будто завидовали ему. А я, если и завидовал, то уж никак не заработкам. Меня привлекало в этом человеке совсем другое.
Не на всех людей хотелось смотреть долго-долго, как на дядю Яшу. На его доброе, вдумчивое лицо, на его светлые неприбранные волосы. Он их всегда поправлял одними пальцами. Что-то было такое надежное во всем облике дяди Яши, что даже просто помолчать за компанию с ним — и то успокаивало меня, если я был чем-нибудь расстроен или встревожен.
— Здорово, Леня, — сказал дядя Яша.
— Здравствуйте, — сказал я и подсел к нему.
— Ну, как жизнь? — спросил дядя Яша.
— Да ничего, кончаем учиться.
— Знаю, что кончаете. Куда теперь вас?
— Я бы хотел остаться.
— Остаться? Понимаю. Цех у нас хороший. Тут много чего найдешь. Если тут поработать года два, любое дело не страшно. Как у тебя с бригадиром? Ладишь?
— Кажется, да, он человек.
— Зайцев молодец. Самый тут молодой, а работает как положено. Горячий малость, кричит, петушится. Начальнику цеха и то с ним не совладать. Но дело знает. А если знаешь дело — все нипочем. Тут от тебя любой начальник отступится. Еще и побережет. Без таких работяг ему никуда. Ни к чему, конечно, быть горлопаном, но и без зубов недолго набригадирствуешь. Попросись к нему хорошенько. А хочешь, я поговорю. Ты вроде парень ничего?
— Спасибо, может, и так возьмут, — сказал я. — Вот закончу валики.
Подошли ребята из нашей группы. Завьялов фасонисто держал еще не зажженную папиросу в уголке рта. Какое у него, оказывается, нервное и насмешливое лицо. А вот и благодушный Колесников выкатился на коротких ножках откуда-то из-за угла — он работает во втором крыле цеха, где стоят фрезерные и токарные станки. Занимается ремонтом.
— Привет, — сказал он. — Мастака видел?
— Нашего, что ли? — одурело спросил я.
— А какого же? — удивился Колесников.
— Не видел. А что?
— Да так, наверное, хочет дать втык за вчерашнее.
— Он с психованными не связывается, — усмехнулся Завьялов, вспомнив, как я рассердился вчера на мастера и выбежал из мастерской.
Наши пацаны прошли в глубь курилки, уселись в угол, задымили.
— Чего у тебя там? — спросил дядя Яша.
— Подрался вчера, — сказал я.
— Да ну? Вроде на тебя не похоже. С кем это ты?
— Со старостой.
— Вот те на. Он же как бык.
— Я ему первый врезал.
— А чего это ты?
— Да ну его, дурак он.
— Так уж и дурак?
— Конечно, дурак.
— А с чего это ты взял?
— Да так, ни с чего. Дурак он, и все.
— А ты, значит, умный, — усмехнулся дядя Яша.
— Да уж поумнее. — Мне теперь даже спать расхотелось, как только я вспомнил про драку с Ковальчуком.
