Георгий Шторм - Повесть о Болотникове
— Телятевский? — хмурясь, спросил Лжедимитрий. — Не тот ли, кого казаки мои в Туле едва не убили?
— То, государь, старый князь, — сказал Шаховской, — а дочеришку взял у нее сын его, Пётра.
— Ладно, женка! Про дело твое велим узнать… Ну, ступайте, люди. Недосуг. Еще мне и без вас хватит дела!..
Алебардщики, тесня народ, побежали по снегу. За ними двинулся царь.
Он спешил на задний двор, где по воскресеньям травили медведей. Среди ратных людей началась «смута». Лжедимитрий решил вырвать измену с корнем. На заднем дворе ожидали расправы несколько сот стрельцов.
Сбившись толпой, они переговаривались глухими, испуганными голосами:
— Што-то будет?
— Не посекли бы нас.
— Пошто царь гневается?
— Гляди-ка, гляди! Выходы для чего-то все оцепляют!
Завидев царя, они сняли шапки и стали на колени.
— Затворить ворота! — крикнул Лжедимитрий и взошел на крыльцо.
Стрельцы молчали. Снег таял на их серых лицах. Царь заговорил:
— Как долго вы хотите длить смуту? Бог сохранил меня. Почти без войска овладел я престолом, а вы опять замышляете завести крамолу?
— Неповинны мы! — закричали стрельцы.
— Никто зла не мыслит!
Стрелецкий голова Микулин крикнул:
— Выдай нам изменников! Я им головы посрываю!
Лжедимитрий подал знак. Вывели связанных стрельцов.
— Вот они замышляют против меня: я-де еретик, полякам норовлю во всем, а своим жалованья не даю, о вас не радею!..
Он махнул рукою. У крыльца с ревом и бранью завертелся клубок тел…
— Микулина жалую дворянским чином, — сказал Лжедимитрий.
Пан Богухвал, бывший в толпе, увидел на снегу кровь и отвернулся.
— Коня! — крикнул царь.
Ему подвели косившего глазами красавца зверя. То был подаренный Стадницким аргамак. Шаховской поддержал стремя. Лжедимитрий отпихнул подножие и вскочил в седло прямо с земли. Аргамак прыжком вынес его за ворота…
Он скакал к реке. На льду с утра дивила москвитян новая его забава. Подвигаясь на колесах, извергал дым и огонь потешный «город». Внутри его сидели люди. Пестро раскрашенный, уставленный пушками, громыхавший листовою медью, он имел вид пса.
Несколько смельчаков стояли на льду, а на берегу у стен теснилась толпа, силясь разглядеть издали потеху.
— Эко неладное што творится, — слышались речи.
— Сказывают, то гуляй-город[39] для войны сделан, туркам для страху.
— Да не. То игры скоморошьи царь затеял.
— Искони такого у нас не бывало!..
От реки вприпрыжку, без тулупа и шапки бежал измазанный смолой старик.
— Ну, видал! — кричал он, вертясь юлой и натирая черное лицо снегом. — Стоит ад о трех главах, словно пес медный. На кровле колокольцы звенят, изнутри огнем пышет. А сидят в нем люди в личинах, дьяволами наряжены, и мажут народ дегтем да бьют кнутами. Вот дела сатанински! Едва ушел — таково мне от них досталось!..
Слова команды донеслись с реки. Лжедимитрий шел к гуляй-городу на приступ. Народ все тесней прижимался к стене и вдруг быстро, как по уговору, стал расходиться. Теплый последний снег залеплял бойницы, чешуйные кровли башен, зубчатый кремлевский воротник…
4«…Усмотрили… и улюбили себе… ясневельможную панну Марину с Великих Кончиц, Мнишковну, воеводенку Сендомирскую, старостенку Львовскую, Самборскую, Мезеницкую…»
Плавучий мост на бочках через Москву-реку был затоплен народом. Опять входило в город «многое панство». Гайдуки и жолнеры в собольих шапках с белыми волнистыми перьями кричали: «Vivat!» Они нарочно горячили коней и теснили москвитян.
Раскрашенные лошади везли обитую парчой карету. На подушках, чтобы быть виднее, сидела маленького роста панна. Глаза ее пожирали Кремль. Злые тонкие губы блекли и не разжимались; казалось, у нее вовсе не было рта.
Лжедимитрий искусно расставил стрельцов; можно было подумать, что их очень много. Едва Марина проезжала одни ворота, стрельцы скакали к другим. Поезд двигался медленно, в течение целого дня. Били в бубны, трубили в трубы часто, кто как умел, без всякого толку.
Карета остановилась у Девичьего монастыря. Марину ввели в монастырские покои (палаты в терему еще не были готовы). Боярин Шаховской сказал царю:
— Гляди, государь, голову Марина убирала б по-русски!
— Ступай прочь! — зашипел на него Лжедимитрий.
Всюду шумно ликовала шляхта. Бояре стояли понуро и тихо. Случилось неслыханное: в Кремль не пустили простой народ…
А он собирался на Пожаре[40] меж рундуков и шалашей мелкого торгового люда.
— Беда нам! — кричали москвитяне. — Станут поляки нашу кровь проливать, а жен наших забирать в Польшу!
— Ходят, окаянные, с оружьем, и никто против них слова сказать не смеет!
— Да еще похваляются! «Вера-де будет у вас люторская и латынская».
— Худо, крещеные! А только тому на Москве не быть!..
В Гостином дворе раскрывались погреба с заморским вином, выкатывались бочки с икрой, доставались из ларей лучшие товары.
— В убыток торгуем, — говорили купцы. — Не видит царь, што иноземцы понаехали, — веселей нашего торг ведут.
Во многих лавках лежали вещи, привезенные из Кракова, Аугсбурга, Милана. Шелк, перлы, штофные обои и кружева брались в терема, и казна без счета уходила за рубеж…
Пришлые ратные люди собирались на Гостином дворе. То были головы и сотники шедших из Новгорода и Пскова ополчений.
— Во беда! — тихо, с оглядкой говорили они. — Вместо Крыма-то на Москве дела будут.
— Вестимо! Государь, бают, старейших бояр побить замыслил.
— Пошто за него стоять? Да и прямой ли он царь?
— А на Тереке, — шептали ратные, — был муромский посадский человек Илейка, а нынче прозвался царевичем Петром…
— Вот што, служилые! В среду в полночь к боярину Шуйскому на совет сходитесь!
— Дело молвишь!
— Своих упредите… Чуете?
— Чуем.
Забряцало оружие. Поляки с песней проехали мимо.
Ратные выскочили из Гостиного, бранились, грозили им кулаками:
— Гуляй, гуляй! Недолог срок вашей гульбе!..
Дневник польских послов«5 мая
В сей день воевода[41] представлялся Димитрию… Дворец его деревянный, но красивый и даже великолепный. Дверные замки в нем вызолочены, печи — зеленые, а некоторые обведены серебряными решетками… Царь сел за отдельный стол… В половине обеда пану воеводе сделалось дурно; он вышел из-за стола в царский покой.
8 мая
Царь ездил с паном воеводою на охоту. В числе разных зверей выпустили медведя. Когда никто из панов не отважился вступить с ним в бой, вышел сам царь и, одним ударом убив медведя, саблей отсек ему голову при радостных восклицаниях москвитян.
12 мая
Был въезд царицы в Москву…
13 мая
Царица просила царя, чтобы для нее готовили особое кушанье, так как приносимого из дворца она есть не могла. Царь тотчас призвал кухмистра и поваров польских и велел им готовить для царицы всего вдоволь…
Камер-фрейлинам также приказано было прислуживать царице. Они весьма грустили, опасаясь, что останутся в неволе навсегда…
17 мая
В среду, в три часа ночи, русские проводили царицу из того монастыря, где она жила пять дней, в приготовленные для нее покои. Проводники несли в руках льняные свечи, похожие на наши похоронные…
18 мая
Царица была коронована… В сей день, кроме коронации, не было ничего…»
5Утро пятницы пришло недоброй тишиною. Народ укрылся в домах. Железными ставнями закрыли окна лавок. Поляки ходили по городу, спрашивали свинец и порох. Им ничего не продавали. «Все вышло, — отвечали купцы, — а скоро будет, тогда всем хватит».
В город приходили холопы — люди Шуйского и Куракина, тайно вызванные из вотчин в Москву.
В полдень один дьяк пробрался в терема, увидел царя и крикнул:
— Истинно ты — Гришка, не цесарь непобедимый, не царский сын, а вор и еретик!..
Его схватили.
Басманов, ближний боярин, с лицом как сырое мясо, известил Лжедимитрия:
— Неладное деется — замышляют на тебя Шуйский и многие с ним.
— Беда мне с вами, — весело сказал царь, — да скажи ты Шуйскому: меня-де бог сохранил, а он, Василий, во мне не волен. Экие люди, нет на них тишины!.. Ну-ка, боярин, молви што иное.
— Слух еще есть: был-де у царя Федора сын Пётра… А нынче муромский посадский человек Илейка назвался царевичем Петром и пришел под Астрахань. Да сказывают и такое, што и прямь он Петр.
Лжедимитрий, помолчав, сказал, высоко заведя бровь и упершись в бок рукою:
— Вели ехать на Волгу гонцам — звать Петра в Москву. Такова мне пришла охота. Понял?
Отпустив боярина, он ходил из угла в угол, сидел и читал грамоты, подписывая их «Demetrius Imperator».[42] Потом кликнул Басманова, долго толковал с ним о медвежьей потехе и, как бы невзначай, велел удвоить в теремах польский караул.
