Галина Ширяева - Земля лунной травы
Но Риточкин дядя о сапожках не сказал ничего. Он сидел молча и внимательно смотрел на Наташу, словно изучая ее, своими дымчатыми глазами. И это Наташе уже не понравилось.
— К сожалению, я совсем не в курсе, — сказала она вежливо им обоим. — Просто Риточка позвонила и сказала, что ей нужна Раечка.
— Ну, это точно о сапожках речь! Только я, признаться, тоже не совсем в курсе. Я-то точно знаю одно: если сапожки отечественные, то, конечно, Риточка брать их не будет. Только заграничные! Риточка, видимо, это и хотела сказать Раечке.
— Хорошо, — сухо сказала Наташа. — Я передам это Раечке.
— Да нет уж, нет уж! Давайте лучше Риточку дождемся! А вдруг вовсе и не о сапожках речь! Я-то знаю одно: лишь бы не отечественные…
Он так легко, так запросто пристегивал это родное для Наташи слово к обыкновенным сапожкам, точно это была застежка для Риточкиных сапог…
— А Шариченко Аля к вам не заходила? — спросила она грубовато.
— Шариченко? Это кто же?
— Аля Шариченко. С Дайки.
Наморщив лоб и снова отключив от Наташи взгляд, Риточкин папа стал припоминать, кто же такая Аля Шариченко, и Наташа поняла, что свой взгляд он включает не для всех. Вот для Раечки включил. И для Наташи тоже, когда узнал, что она пришла от Раечки. А вот для Али пока включить не мог никак, потому что не припомнил ее.
— Она у вас прошлой зимой на дне рождения у Риточки была. У нее глаза чуточку косят, — чтобы даже в Алино отсутствие не обидеть ее нечаянно, она еще раз повторила: — Самую чуточку… А вообще-то она красивая.
— Ну и бог с ней! Пусть красивая! Я и сам красивый! — сказал он, и в этом веселом «бог с ней» Наташа уловила недоброжелательность к незнакомой ему Але, которую он так и не припомнил, а потому и не включил взгляда, а потому и был недоброжелателен.
Наташа вдруг пожалела, что так быстро рассталась с отцом. Целый месяц не видела его, странствуя по реке, и рассталась так скоро, поссорившись. И сидит вот теперь в этой чужой комнате с этими чужими людьми, не знающими и не желающими знать ее Алю (в особенности с этим, что уставился на нее своими дымчатыми очками), и ждет Ритку, которая если и знает про Алю что-нибудь, то все равно может ничего и не рассказать Наташе.
На кухне в этот момент что-то отчаянно зашипело, убегая из кастрюли, и Омелин-папа умчался, оставив Наташу один на один с этим дымчатым омелинским дядей…
Ей очень хотелось спросить у него, где он достал такие красивые очки и можно ли там купить еще одни такие же, но она постеснялась спросить, вспомнив про Райку и про князьевскую родню, которые так любят добывать все дефицитное.
Сюда, в комнату, сумерки уже вошли, хотя на улице было еще светло. Но там, на улице, солнце все еще цеплялось за красные крыши и рыжие трубы, а здесь ему не за что было зацепиться. В комнате не было ни одного яркого пятна или предмета, все спокойного серовато-голубого цвета — шторы на окнах, мебельная обивка, голубоватые хрустальные вазы на столике у дивана и за голубоватым стеклом серванта, потерявшего в сумерках свой истинный цвет и ставшего тоже голубовато-серым…
— Курите? — вдруг спросил дымчатый омелинский дядя и небрежным и очень красивым движением подтолкнул к Наташе лежащую на столе пачку сигарет.
Наташа так изумилась, что и ответить ничего не смогла, только похлопала ресницами. Еще никто никогда не предлагал ей закурить.
Дядя весело усмехнулся.
— А чем же это я вас так напугал? Теперь многие девушки курят. Никуда не денешься…
— И Риточка? — съязвила Наташа.
— Ну что вы! Риточка у нас еще маленькая! — на этот раз в голосе его усмешки не было, он сказал это серьезно.
Наташе снова вспомнился отец, с такой тоской вспомнился, что даже слезы подступили к горлу. Но злая обида на этого дымчатого дядю в кожаной куртке неожиданно успокоила ее.
— Риточку я знаю, — сказала она спокойно. — Она старше Раечки, и мы с ней, кстати, ровесницы. И Риточка, кстати, в два раза толще меня…
Дядя снова весело усмехнулся и, протянув руку, ласково похлопал ее ладонью по плечу. Он похлопал легко, даже нежно, но от его большой и толстой ладони в комнате раздалось такое звонкое «шлеп-шлеп», что Наташе стало неловко. На ней было хорошее модное платье, и на ногах модные туфли, которые она надела перед тем, как отправиться с отцом в столовую, но она вдруг совершенно неожиданно почувствовала себя точно так же, как несколько часов назад, когда шла по городу в грязных полуботинках.
— Не трогайте, пожалуйста, — сказала она холодно, отодвигаясь.
— Гм. Простите. Кто бы мог подумать…
— Кто-нибудь мог бы и подумать!
Первый раз в жизни Наташа говорила грубости совсем незнакомому взрослому человеку.
— Гм. И давно вы с этой вашей Алей познакомились?
— Давно.
— А с Раечкой?
— И с Раечкой давно.
— И тоже стишки пишете?
В его голосе Наташа снова уловила усмешку, и ей стало жаль лопоухую Райку вместе с ее фор-брам-стеньгой.
— Я не пишу стихов. Я стихи читаю.
— Только-то? И какие же? Классику, разумеется?.. Буря мглою небо кроет… Или что там она еще кроет? Как там дальше?
Наташе мгновенно вспомнилась синяя кружка с желтыми цветами и маленькая бабушкина рука, гладившая Наташу когда-то по голове. Тогда, метельными вечерами, когда ветер выл в трубе и за окнами закручивая у крыльца снежные вихри…
Нежная эта теплая волна воспоминаний, прихлынув к ней, окончательно, накрепко отгородила ее от человека в черной кожаной куртке.
— Классику — это понятно. Классику — по школьной программе. А для души? Для сердца?
— Для вашего? — теперь уже тоже со спокойной усмешкой спросила Наташа, отгороженная от него невидимой стеной.
Он снова засмеялся и, снова протянув руку, хотел похлопать ее по плечу, но Наташа резко дернув плечом, вовремя отстранилась.
— Ну, допустим, — сказал он, очень небрежно и очень красиво закуривая сигарету. — Допустим, и в старой классике можно отыскать что-нибудь для сердца… Про зеленую дверь, например. Не читали?
— Про дверь?..
И Аля в тот грустный день их ссоры, когда она обругала барбарис клюквой, говорила что-то про зеленую дверь!
— А что за дверь? — спросила Наташа нарочно грубо, с бабушкиной сердитой интонацией в голосе — чтобы не разрушить стену, что отгораживала ее от этого дымчатого человека в кожаной куртке. — Что за дверь-то?
— Да, в общем, самая обыкновенная дверь. В самой обыкновенной стене. Запомнился одному человеку с детства волшебный сад за зеленой дверью, вот он потом всю жизнь про эту дверь забыть не мог.
— Ну и что?
— Ну и потом нашли его. В яме.
— В какой яме?
— А за забором! С зеленой дверью. Рабочие траншею этим забором отгородили. И вот, представьте себе, дверь зеленой краской покрасили. Вот он и шлепнулся. Нашел свою необыкновенную зеленую дверь с волшебным садом и шлепнулся. В яму. Насмерть. Вот такая-то клюква…
Наташа встрепенулась, толкнув коленкой стол, и большая хрустальная ваза, стоявшая на нем, покачнулась.
— Осторожно! Это — хрусталь!
В Наташином доме слово «хрусталь» произносилось часто, произносилось весело, оно было радостным, легким, в нем жило что-то от солнечного морозного дня и от прозрачного летнего утра. А здесь, в этой комнате, оно прозвучало тяжело, холодно, как-то по зловещему предупреждающе… И оно, слово это, будто мгновенно втянуло в себя и эти комнатные сумерки, и весь этот вечер за окнами, и вечернее небо, и всю эту сумрачную комнату целиком. И саму Наташу вдруг стало втягивать… Ей стало холодно, холоднее даже, чем под холодным ветром, когда бабушка Дуся сердито звала ее с крыльца… В самый раз вспомнился ей этот суровый бабушкин окрик!
— Мне пора, — сказала она. — Мне до дому долго добираться.
Она хотела сказать ему, чтобы он отодвинул свой стул и сам отодвинулся подальше, иначе она не могла пройти к двери, но не успела — в прихожей раздался звонок. Явилась Ритка.
Наташа не виделась с ней давно, с полгода. Теперь это была почти совсем взрослая девица с серыми, выпуклыми, как и у отца, глазами, взгляд которых не отключился, когда она посмотрела на Наташу. Наоборот, в них промелькнуло очень живое насмешливое презрение, такое глубокое, словно она знала про Наташу что-то такое, чего и сама Наташа о себе не узнает даже через тысячу лет. И Наташа, забеспокоившись, даже задумалась на несколько секунд: а что же такое может знать про нее Ритка?
Ритка включила лампу дневного света над диваном, но голубоватый ее свет не разбил комнатных сумерек. Наоборот, он влился в них, стал их частью.
— Это — от Раечки, — объяснил Ритке Омелин-папа, встретивший ее так радостно, словно она вернулась из опасного путешествия. — Ты, оказывается, ее разыскивала, Риточка. Что-то насчет сапожек, да? Так я уже сказал — только заграничные?
