Вера Новицкая - Безмятежные годы
- Перелистывай книгу, - шепчу я Любе.
Беда и главная опасность не в собаке, a в соседках, которые чересчур веселы и чересчур много внимания уделяют нашей парте. Младенец, напитавшись, начинает неопределенно ерзать и примащиваться. Я доставляю ему весь возможный на моих коленях комфорт, кутаю передником, так как после холодного молока он опять трясется; наконец, свернувшись кренделем, он - о, счастье! - снова спит. На переменке тащу его в умывальную, подальше от любопытных начальствующих глаз; зато учениц полно набилось. Пустила его на пол, миленький страшно: лохматый точно моточек, хвостик коротенький, как y зайца, глаза синие с белым ободком и мечтательным выражением.
- Муся, отдай его мне совсем, - просит Люба. - У вас ведь есть собака, a я все никак не могу допроситься.
Мне чуточку жаль, но я, скрепя сердце, соглашаюсь.
- Так дай, я сейчас возьму, пусть на этом уроке он уже y меня будет.
Бедная Люба, не повезло ей!
В классе Барбаросса. Разговор идет об Иоанне Грозном. Вдруг в самом интересном месте в Любиной парте шорох, она сует руку в ящик и кстати, потому что оттуда уже, на самом краю, торчит мохнатая голова. Они изволили проснуться и, видимо, лежать неподвижно им надоело. При виде протянутой руки, собачонка приседает на передние лапки и - о, ужас! - начинает игриво тявкать. «Уа!..Уа!..» - отчетливо и явственно раздается тоненький визгливый голосок. Этого не перекаляешь. Одна надежда что не сразу сообразят, так как явление совсем незаурядное. Не успела еще Люба принять каких-либо соответствующих мер, как раздается вторичное веселое «Уа!.. уа!..»
Евгений Федорович примолкает и с удивлением оглядывается. Ученицы хохочут. Люба сидит красная как рак: достаточно одного взгляда на нее, чтобы безошибочно определить, где происходит событие, кроме того все предательски поглядывают на нашу скамейку. «Клепка», зардевшись, как утренняя заря, мчится прямо к нам.
- Заберите собаку и идите в коридор! - раздается её грозный шепот.
Раба Божия Любовь, смущенная присутствием Барбароссы, безмолвно забирает свое чересчур движимое имущество и выходит в сопровождении ангела-хранителя, Клеопатры Михайловны. Я даже лишена возможности разделить её изгнание и объяснить, что корень зла - это я.
- Что это, собака? - недоумевающе спрашивает Евгений Федорович.
- Да, собака! - подтверждаю я, и разговор переходит на опричников.
Минут через пять возвращается «Клепка» и заносит что-то в свою записную книжечку, еще через некоторое время появляется Люба, но уже в единственном числе.
Как оказалось, собаку препроводили временно в швейцарскую, откуда, уходя домой, Люба извлекла ее обратно.
Конечно, головомойка была основательная. Мое заступничество и объяснение повело лишь к вторичной головомойке, Уже по моему адресу, с пояснением, что если одна «делает непозволительные вещи», это не дает на то же права другой, что надо «честно» прийти и заявить, a не обманывать, не оскорблять преподавателя своим невнимательным отношением, ну, словом, тема обычная, необозримо великая, a в самой её глуби мерещится все она, мрачная будущая Сибирь или, по крайней мере, хотя исправительное арестантское отделение.
A уши болят, и красные и торчат, как лопухи придорожные. Сразу похорошела процентов на пятьдесят…
Перечитала все написанное, и стыдно мне стало. Ведь ни единым словом не вспомнила я за весь день милую Юлию Григорьевну. A еще других осуждала…
Глава XII
Бенефис Пыльневой - Клетчатая тетрадка - Косички
Целых четыре дня просидела дома, благодаря своим глупым ушам. Вчера, наконец, снова вырвалась в гимназию и попала на бенефис Пыльневой, - иначе не могу назвать, так как в полном смысле слова это был её день.
После урока Закона Божьего, на котором, кстати сказать, она хватила восьмерку, обнаружив самые приблизительные знания: так, например, первый и второй вселенские соборы, богослужение Василия Великого и Иоанна Златоуста - существенной разницы это для неё не составляло. Но следов уныния ни малейших. Так вот, после этого урока:
- Господа, господа! - вдруг, превеселенькая, несется она по классу: - прошу внимания! Найден редкостнейший и назидательнейший документ, который считаю для себя приятным долгом обнародовать перед почтеннейшей публикой (следует глубокий поклон). Это умозаключения и мемуары преподобной Клеопатры-душеспасительницы.
В руках Иры серая клетчатая, хорошо знакомая нам, записная книжечка Клеопатры Михайловны, которую та бережет как зеницу ока своего, и в которую, нет-нет да и занесет что-нибудь. Сегодня, неизвестно каким образом, книжечка забыта на её столике.
- Итак, внемлите! - торжественно продолжает Пыльнева, влезая на кафедру: - «Лахтина вторая - свинство, Захарова - осел, Ермолаева - колбаса, Старобельская - y батюшки роман, Тишалова - басурманский поп, Снежина - собака, Бек - лужа…» - залпом, без передышки, барабанит она, под раскатистый хохот всего класса.
Так вот, что содержит таинственная книжечка! Тут и проступки и выраженьица. Сюда попала и колбаса, которую на уроке жевала Ермолашка, и «свинство», любимое выражение младшей Лахтиной, и «лужа», чуть не на полкласса устроенная Юлией, разлившей целую бутылку холодного кофе, который задумала пить на географии. Сюда же попал и знаменитый «роман», читанный мной на уроке батюшки.
Плутоватое личико Пыльневой смеется, довольное произведенным впечатлением. Вдруг она вся подбирается, чуть-чуть кривится на один бок, что-то проделывает со своей физиономией и становится необыкновенно похожа на Клеопатру Михайловну.
- Совершенно не понимаю, чего вы смеетесь, - начинает она. - Все это очень грустно. В такие молодые годы и уже так низко упасть в общественном мнении… Лахтина вторая - свинство, вот её краткая и вместе с тем - увы! - чересчур полная характеристика. Свинство!.. Этим словом исчерпано все её нравственное «я». Ужасно!.. (Трагический тон, глаза подкачены к потолку). Захарова - осел!.. Я не знаю, что лучше?.. Пять с половиной лет провести в храме науки, и в результате… осел… Ужасно!.. Ермолаева - колбаса, - продолжает она негодующим тоном. - Это грациозное, хрупкое существо - колбаса!.. - Гром хохота несется по классу. Чуть не искреннее всех заливается наша неуклюжая, добродушная, вечно жующая толстуха Ермолаева. - Что же касается Старобельской, так язык мой прилипает к гортани (она делает вид, будто старается оторвать его, затем как бы с усилием продолжает)… У батюшки роман… Я никогда не думала, что такое чудовищно-греховное чувство может охватить юную непорочную душу… О-о-о! Гнать, гнать скорее дьявола-соблазнителя, a то впереди… пекло!.. - словно задыхаясь, шипящими, угрожающим шепотом заканчивает она…
Мы от смеха лежим на скамейках.
- Тишалова - басурманский поп… - не унимается Ира. - Я поражена… Что за странное призвание?.. Стать идолопоклонницей, «жрицей», то есть пожирать свой кумир глазами, пресмыкаться, как тогда в «I А» распростертой y его подножья, y пьедестала Светлого (читать Светлова), бога литературы?!. Презренная богоотступница!..
Мы уже визжим от восторга.
- Бен - лужа. Лужа… И это нравственный облик девицы в шестнадцать лет, - лужа!.. Бегите от луж, бегите от слякоти, пусть они не попадаются на вашем пути. Еще Людовик XIV сказал: AprХs nous le dИluge! После нас лужи, так как, что в сущности потоп, как не большая пребольшая лужа?.. Продолжаю: Снежина - собака…
- Клеопатра Михайловна идет! - несется предостерегающий шепот.
A она уже на пороге.
В одно мгновение записная книжка исчезает под нагрудником. Смех в классе не успокаивается.
- О чем это вы, Пыльнева, таком смешном с кафедры ораторствуете, что они все хохочут? Идите, пожалуйста, на место, уже звонок был.
Пыльнева покорно сходит со ступеньки и за спиной сует мне записную книжечку: «Передай, чтоб бросили под «Клепкин» столик». - Сама же после этого уже с места объясняется:
Я не понимаю, право, чего они все смеются; вот и я их все время удерживаю; хохочут, сами не знают чего, а мне вовсе не до смеха, - уже жалобным, слезливым тоном говорит она: - по Закону Божьему, по моему любимому предмету, вдруг восемь! - При этих словах смех усиливается. - Вот, видите, они опять смеются. Никакого сочувствия.
- Пыльнева, - спохватывается «Клепка», - как это вам, право, не стыдно: по Закону - восемь! Это же такой стыд!
- Когда мне ужасно трудно дается история церкви, там столько действующих лиц…
- Пыльнева, что за манера выражаться…
- Когда правда, Клеопатра Михайловна, там столько имен, и потом я вечно путаю, кто Basil le Grand, a кто Jean Bouche-DorИe!
- Что такое?
- Ах, pardon, я хотела сказать: кто - Василий Великий, a кто - Иоанн Златоуст.
- Как же можно так ошибаться, что за шутка со Святыми Отцами!
- Да, les saints pХres! - благоговейно опять переводит Пыльнева. - Только я, право, не нарочно, Клеопатра Михайловна, y меня теперь француженка, и мне дома совершенно запрещают говорить по-русски, так я все по-французскиг даже думаю: скажу по-русски и мысленно сейчас же переведу. Моя mademoiselle так рада, говорит, что я во сне даже брежу по-французски…
