Элизабет Йетс - Амос Счастливчик, свободный человек
— Об Африке, — радостно, словно стайка мелких птах, щебетали дети. В их головках истории о Небесах и истории об Африке смешивались непонятным образом. И те, и другие вызывали одинаковый восторг и почтение.
Амос уселся на низком табурете у очага, дети хозяйки и, конечно же, Селиндия облепили его со всех сторон. Освещенное огнем, лицо старика сияло, и глаза Виолет наполнились слезами — ее никогда не переставала восхищать доброта мужа. В глазах Луизы тоже стояли слезы — как бы ей хотелось иметь такого спутника жизни, только этому счастью не суждено сбыться.
— Давным-давно жил да был один путешественник, отправившийся далеко-далеко, в Африку, — Амос произносил слова протяжно, нараспев, и дети что-то мурлыкали в такт его словам. — Он рассказывал, что жители Африки сидят вокруг костра и поют, да-да, поют песню, когда сидят вокруг костра. Он их спросил про эту песню, и они отвечали ему, что у другого племени, того, что живет поблизости от большого водопада, есть такой обычай — когда старому вождю приходит время умирать, да-да, тому самому вождю, что столько лет служил племени верой и правдой, когда ему приходит пора умирать, они сажают его в лодку…
Амос на мгновенье прервал рассказ, но мурлыканье детских голосов продолжалось.
— Они усаживают его в лодку, кладут туда убранство, что надлежит вождю, и еду, которая понадобится ему для долгого-долгого путешествия. Они выталкивают лодку на самую середину реки — да-да, на самую середину, туда, где быстрое-быстрое течение, далеко-далеко от берега. И лодка плывет прямо к огромному водопаду, от которого поднимается целое облако брызг, то облако, которое закрывает все-все на свете. А племя на берегу поет песню, ту самую песню, песню прощания с вождем. Они не плачут и не рыдают, ибо это не подобает мужчинам и воинам, никак не подобает. Они не с грустью провожают его в долгое-долгое путешествие, а с пением, что придаст ему силы. Но сердца их полны тоски, потому что они любили, да-да, горячо любили своего вождя. И когда лодка уже у самого водопада, да-да, у самой кромки водопада, там, где от водяных брызг поднимается туман, они видят, как их любимый вождь встает в лодке в последний раз. Он стоит, высокий и сильный, протянув руки вперед. И видят они, как из тумана выезжает колесница и забирает их вождя, забирает прямо на небо, туда, где им его уже не увидать. Но сердца их устремляются за ним, ибо знают они — придет день, и они снова встретят своего любимого вождя.
Глубокий, низкий голос умолк, но восторг не исчезал с ребячьих лиц. Амос протянул одну руку Полли, другую Филиппу, и вот уже все ручонки соединились в тесный круг, и старик начал песню:
Глубоки эти воды, Господь,
Глубоки эти воды, Господь, о Господь,
Как бы мне пересечь эти воды,
О Господь, как мне их пересечь[40].
Они все знали слова, и вскоре снова звучал весь хор.
Голоса умолкли, круг распался, но детишки по-прежнему не сводили глаз с Амоса.
— А ну, бегите на опушку, посмотрим, кто первый услышит пересмешника, — тихонько шепнул им Амос.
Повинуясь его негромкому голосу, они наперегонки помчались к двери, топоча босыми ножками сначала по земляному полу, а потом по песчаной дорожке.
Луиза, закрыв лицо ладонями, тихонько плакала. Виолет взяла на руки младшего и ласково его баюкала, пока Амос разговаривал с Луизой.
— Тяжело тебе приходится, Луиза?
Они кивнула.
— Все тяжелее, год от года. Нелегко было, когда Моисей оставался с нами, а без него еще тяжелее стало. Есть нечего, еду купить не на что, мне немало помогали, пока не устали, — тяжело вздохнула женщина. — Скоро они у меня детей заберут. Сначала Полли, а потом и всех остальных. Нету у меня больше сил, чтобы жить, Амос.
Амос ласково утешал несчастную женщину, а под конец предложил прислать Моисея и Филиппа к нему в кожевенную мастерскую, пусть помогут немножко, а он им заплатит по пенсу в день за работу.
Глаза женщины, словно медные монетки в отсветах огня, вспыхнули от радости.
— Тогда тебе будет полегче кормить остальных, — добавил кожевник.
Вроде бы ничего не изменилось, но после ухода Амоса и его семейства у Луизы стало повеселее на душе.
Ночью Виолет слышала, как Амос считает монетки в медном котелке, перебирает бумажные банкноты. Она догадалась, что у него на уме, и сразу поняла — предстоит нелегкий разговор с мужем. Никогда еще она ему не возражала, не сомневалась в его решениях, но, женившись на ней, он даровал ей свободу, и теперь пришла пора этой свободой воспользоваться. Они ничего ему не сказала, сделала вид, что спит, когда он улегся рядом с ней в постель, накрывшись одеялом, которое она сама соткала.
— Ты спишь, Виолет? — тихонько спросил Амос.
Такой ласковый у него голос, что нелегко притворяться спящей. Но она не пошевелилась, только еле слышно дышала.
Он прошептал такую знакомую жене молитву, всегда кончавшуюся словами: «Спокойной ночи, Господи». Еще долго женщина лежала в темноте, прислушиваясь к тихому дыханию мужа. Нет, нельзя ей проявлять слабость, никак нельзя.
На следующее утро, когда Амос принялся ворошить шкуры в яме с дубильным раствором, она взяла медный котелок и зарыла в лесу, пометив место тайной, только ей одной понятной меткой.
8. Амос на горе
С самого переезда в Джаффри Амос мечтал о собственной земле. Не первый день заглядывался он на участок в восточной части городка. Уильям Тернер, владелец, был не прочь расстаться с лишними двадцатью пятью акрами, если кто предложит подходящую цену. Уже почти год Амос, проезжая мимо, внимательно посматривал на участок — широк ли ручей, хватит ли места выкопать ямы для дубления кожи, много ли деревьев, чтобы достало и кору содрать, и дрова на зиму заготовить, велика ли вырубка — хочется развести огород, посадить что нужно. Но вечер, проведенный в хижине Луизы и ее семейства, изменил ход его мыслей.
Пообедав в полдень, Амос и Виолет уселись на крылечке домика, Селиндия играла неподалеку.
— Сердце мое болит, когда вижу, как плохо, как тяжко приходится Луизе после смерти Моисея. У маленьких детишек над головами худая крыша, а на обед — сухая корка, — глаза Амоса устремлены на гору, грубая ладонь накрывает сложенные на коленях руки Виолет.
— Что же тут поделаешь? Чем ты можешь помочь этому семейству дармоедов? — осторожно начала Виолет, зная, что Амос совсем иначе, чем она, относится к Луизе и ее детям.
— Купить бы им домик в городке, — задумчиво произнес он. — Тогда, может, Луизе удастся заработать монетку-другую, да и детишкам тоже легче будет подработать. Дать им кое-какую новую одежонку, пусть начнут жизнь заново.
— Откуда у тебя средства на такое большое дело?
— В медном котелке хватает фунтов, шиллингов и пенсов. Там немало, достанет и им помочь, и нам земли прикупить…
— Думаешь, и на то, и на другое хватит?
Он покачал головой.
— Нет, сразу оба дела не сделаешь. Но у меня неплохое ремесло, и силы пока не иссякли. Скоро опять будут деньги на покупку своей землицы.
— Амос, Амос… — умоляюще протянула она, но тут же остановилась. Когда-то он тяжким трудом заработал деньги на то, чтобы выкупить ее на свободу. Как ей теперь возражать, когда он хочет помочь тем, кто в нужде?
Виолет закрыла глаза, пытаясь удержать набежавшие слезы. Он выпустил руку жены, встал и вошел в дом. Сердце женщины билось, как дикий зверек в ловушке, слова, которые она не осмеливалась произнести, рвались с губ, пока он ковырял в золе, выкапывая котелок — их заветную кубышку. Как же трудно удержаться и не броситься к мужу — рассказать, что она натворила. Теперь ей стало казаться — она все сделала не так. Но прошлой ночью ее не мучили ни сомнения, ни страх. Нет, она поступила, как должно, зарыв котелок в лесу, уговаривала себя женщина. Надо стоять на своем, сколько хватит мужества.
Даже не открывая глаз, Виолет почувствовала — Амос показался в дверях.
— Селиндия, — позвал кожевник, голос добрый, как всегда, но в нем какие-то незнакомые нотки. Малышка бросила игру и побежала к нему.
— Да, папа Амос?
— Ты, наверно, играла в золе с моим медным котелком?
Но прежде, чем девочка успела ответить, заговорила ее мать:
— Нет, Амос, Селиндия до котелка и не дотрагивалась.
— Так куда же он делся? — теперь Амос стоял прямо перед Виолет. — Ты знаешь?
— Да, — пробормотала жена, опустив голову. Больше нет смысла притворяться.
Амос сел рядом с ней на крыльцо. Помолчал минутку-другую, а потом снова подозвал девочку:
— Селиндия, сбегай к пастору Эйнсворту, скажи — у меня нашелся хороший кусок кожи, сгодится на первоклассный переплет для Библии. Спроси, сберечь ли ему эту кожу?
— Хорошо, папа Амос, — Селиндия отбросила игрушки и помчалась по дороге. Она всегда любила выполнять поручения Амоса, особенно, если он просил ее сбегать в дом пастора или других обитателей городка.
