Владислав Крапивин - Трофейная банка, разбитая на дуэли
Вот эту банку (теперь пустую, без единой денежки) и выволокли теперь на свет.
— Это моя, — сразу напомнил Цурюк.
— Твоя, твоя, — успокоил Фома, разматывая рогатку (знаменитую, с отполированной ручкой и полосками оранжевой резины).
— Она же разобьется, — не отступал Цурюк.
— Я тебе новую подарю, — терпеливо пообещал Вовка. Перед ответственной стрельбой он берег свои нервы.
— Не надо мне новую. Эта моя... — не отставал Цурюк.
— А еще свою рогатку подарю Не эту, а запасную...
— Из красной резины?
— Из красной, Как зад у павиана...
Цурюк тяжело задумался.
— В такую-то бадью хоть кто попадет, — сказал Синий.
— Давай другую, — отозвался Фома. — Мне все равно. Однако посудины помельче под руками не было. "Да и какая разница..." — подумал Лодька.
Борька сдернул с Синего мятый "кемель" с растрепанным козырьком.
— Ну чё... — сказал Синий.
— Ничё... Через плечо... — сказал Борька и крепко надел кемель на Лодьку.
— Не надо — дернулся тот.
— Надо. От банки будут мелкие осколки, не выскребешь из волос... — Борька оглянулся на Неверова. — Или ты, Фома, против?
Тот пожал плечами:
— Мне-то что...
Борька поднял из подорожников неверовские крепкие очки и тоже надел на Лодьку (который опять побрыкался). Снова спросил:
— Может, ты, Фома, против?
И тот вновь пожал плечами: мне, мол, все равно.
Лодька встал спиной к поленнице. Прямо встал. Сам поставил себе на голову банку. Прочно, чтобы не соскользнула. И стал смотреть поверх голов.
Неверов отмерил привычную дистанцию — десять широких шагов. Подумал и отмерил еще пять — наверно, потому, что банка была крупная, не аптечный пузырек. Повернулся. Лодька замер. Он знал, что если вздрогнет, переступит или просто шевельнется, Фома завопит, что он, Севкин, струсил...
— И не жмурься, — сказал Фома издалека.
— Жмуриться можно, — сказал Фонарик. — Это ведь не мешает тебе стрелять.
— Ты, Батарейка-лампочка, не вякай под руку, — попросил Фома. — Ладно, пускай жмурится.
— Да не буду, успокойся, —хмыкнул Лодька осторожно, чтобы не качнуть банку. — Стреляй давай.
— И в штаны не напусти, — тонко улыбнулся Фома (вот гад!).
— А в штаны он тоже имеет право, — вдруг заговорил Толька Синий, в общем-то не склонный к юмору. — Тоже его дело, тебе оно Фома тоже не мешает. — И непонятно было: Фому он решил поддеть или Лодьку.
Лодька, закаменев плечами и шеей, спросил:
— Долго я так должен стоять? Я не нанимался, чтоб целый час...
Он теперь ни капельки не боялся. Не убьет же его Фома в конце концов, даже если промажет. Конечно, металлическая таблетка, когда врежет по лицу или по телу, может оставить крепкий шрам. Но это будет героическая отметина. И пускай Лодька не удержится от слез, никто его за это не осудит. А Фоме будет вечный позор: и за промах, и за его, Лодькину, рану. Так что промахиваться нет Фомочке никакого резона...
Лодька опять стал смотреть сквозь очки поверх голов, спокойно так, и жмурится ничуть не хотелось. Позади Фомы шел по верху березового штабеля котенок Зины Каблуковой, черный Боба...
Борька сказал:
— Ты, Фома, чё из себя строишь? Не вы...йся, а стреляй. Или сам затрепыхался?
И Фома сразу выстрелил. Почти не целясь.
И ничего не случилось. Только банка звякнула и шевельнулась.
— У-у-у! — разочарованно пронеслось над Стрелкой. И Лодька сразу понял: Фома не промазал, но и не разбил банку. Видно, "пуля" задела посудину по касательной. Выстрел для чемпиона Неверова явно не лучший...
Лодька спросил с насмешкой и облегчением:
— Ну что? Можно уже шевелиться?
Подскочил Борька, схватил и катнул в траву банку, сдернул с Лодьки кемель и очки.
— Иди сюда, Фомочка, пощупай его штаны. Сухие...
— Верю, — усмехнулся Неверов, старательно пряча досаду.
— Тогда давай ножик, — не отступал Борька.
Фома подошел, поднял банку:
— Вот зараза. Я же ей точно в середку вляпал... Бронестекло, как в танке...
— Ты, что ли причину ищешь? — настырно спросил Борька. — Жалко отдавать, что проиграл?
Фома глянул на него, как на глупого младенца: за кого, мол, ты меня принимаешь? Вынул из кармана аккуратных (даже со следами стрелок) брюк похожий на зеленую рыбку нож.
— Пользуйся, Севкин.
Лодька взял. Ощутил скользкую тяжесть в ладони. И радость: такая вещь!
Но радость была лишь на миг. Лодька увидел лицо Неверова. Не нынешнее, а то, каким оно было недавно: когда Фома, свистя проволочной шпагой прижимал Севкина к поленнице — прищуренный, ухмыляющийся, довольный...
В блестящее колечка ножа была продернута тесемка из сыромятной кожи — такая же, какой шнуровали мяч. Завязанная в петлю. Лодька надел ее на палец, покрутил нож в воздухе. Сказал задумчиво:
— Нет, Фома, не буду я им пользоваться... — Он с размаха пустил свой трофей высоко вверх и назад. Блестящая ручка изумрудом сверкнула в синеве. Нож улетел на территорию пекарни.
(Там он, конечно же, затерялся среди груд пустых ящиков и ржавых форм для хлебной продукции, сваленных у стены. Никто не найдет теперь, никто даже не проберется в "производственную зону", где полно сторожей...)
Это было самое правильное, что Лодька мог сделать. Так он считал и тогда, и потом. Все молчали. И ощущали, что авторитет Фомы плавно съехал на несколько делений вниз.
Впрочем, Фома сделал вид, что ничего не произошло, только шевельнул бровями. Посвистывая, опять поднял банку. Стал разглядывать: почему же она, стерва, не разлетелась от попадания?
Появились Атос и Лешка Григорьев. Цурюк, Костик и Фонарик тут же взахлеб поведали им, что произошло.
— Фома, тебя мозги на месте? — спросил Атос. — А если бы ты ему в лицо вмазал?
Фома пренебрежительно сообщил, что мозги у него на месте и руки тоже. И что этими руками он никак не мог вмазать Севкину в лицо, если целился в банку. А если бы и попал в нос или щеку, никакой беды бы не было.
— Я же не шайбочкой, а глиняным ядрышком бил. И натягивал вполсилы. Потому, видать, посудина и уцелела.
— Врешь ты! — взвинтился Борька. — Ты шайбочкой! Сам говорил!
— Мало ли что говорил! Это чтобы Севкина попугать. А по правде — сухой глиной. А если железом, разве эта склянка уцелела бы?
Фома прочно поставил банку на выступ поленицы, широко отмерил опять десяток шагов, вскинул рогатку. "Щёлк!" — это шайбочка ударилась о стекло. Банка уцелела.
— Вот сволочь, — сказал Фома. Он, кажется, всерьез растерялся.
Несколько человек разом выхватили рогатки — Синий, Рашид, Лодька, Борька, Фонарик и даже Лешка. Встали неровной шеренгой перед поленницей. Шайбочки нашлись у всех.
— Э! Банка-то моя, — снова напомнил Цурюк.
— Была банка, будут осколочки, — пообещал Лешка. И выстрелил первый. Его шайбочка рикошетом ушла от скользкого стекла. Тогда ударил общий хлесткий залп! Но зеленая банка выдержала и его.
Стреляли еще несколько раз. Банка звякала, подскакивала и наконец слетела в траву. Но по-прежнему не было в ней ни единой трещинки.
— Заговоренная, — решил Атос. — Ее надо увековечить.
— В тетради Шурика?! — обрадовался Фонарик.
— Это само собой... А еще как памятник. Синий, сгоняй домой, принеси молоток и большие гвозди.
Если бы это сказал Синему кто другой, тот послал бы такого известно куда. Но с Атосом нахальничать — себе дороже. Толька подхватил с травы свой кемель и рванул. И через три минуты вернулся с пучком длинных граненых гвоздей в кулаке, с молотком за поясом.
Атос достал с поленницы длинную жердь, которая лежала там с незапамятных времен. Банку надели на ее тонкий конец. А толстый — при общем старании и шумных советах — прибили над сараем. Для этого пришлось забраться на самую высокую точку дровяного штабеля, сложенного у бревенчатой стены. Теперь банка сверкала в полутора метрах над крышей двухэтажного сеновала.
По ней пальнули еще несколько раз, но без успеха (многие просто не попали).
— Будто главный камень в Изумрудном городе, — сказал Валерка Сидоркин, прочитавший недавно всем известную книжку.
— Ну что? — обратился ко всем, кто был на Стрелке, Атос: — Пойдем, погоняем мячик у цирка?
— Лучше на Пески, купаться, — проявил остатки самостоятельности Фома.
Играть в футбол и купаться, — хотелось почти одинаково.
— Давайте голосовать, — сказал любивший порядок Атос.
Проголосовали. Только Лодька замешкался, не поднял руку, считая чужие голоса. И оказалось, что теперь все зависит от него.
— Севкин, ты как? Давай, — поторопил его Атос.
— Я за футбол...
— Ну, конечно, — нанес последний укол Фома. — Севочкин не спросился у мамы. — Он никогда не ходит на Пески, если она не разрешит.
Это была жиденькая такая попытка мести. Лодька глянул на Фому прямо и ответил бесстрашно:
— Да, я всегда говорю маме, если иду купаться. Так мы с ней условились. И что?
