Нина Бичуя - Самая высокая на свете гора
— Ах, какой ты большой! Я и не знала, что ты уже такой большой!
Мальчик вежливо здоровается, но от объятий уклоняется, проскальзывает к дверям и слышит настороженно-мягкий голос отца:
— Поздоровайся, сынок!
Напудренное плоское лицо, словно перечеркнутое поперек улыбкой, склоняется для поцелуя.
Мальчик кричит:
— Не буду целоваться! Не хочу!
— Какой странный мальчуган! — Тактичная родственница притворяется, что не обиделась, и спрашивает: — Впрочем, мы еще станем друзьями, правда?
Юлько встречает взгляд отца, и этот взгляд принуждает его к лицемерию.
— Да, — соглашается Юлько через силу и поджимает губы, приподнимает левую бровь; теперь это уже самооборона, защита, он насмешливо говорит неправду, и все знают, что это неправда, но почему-то делают вид, будто верят. — Да, мы будем друзьями.
А после наедине с отцом:
— Но ведь она мне не нравится, я ее не люблю, папа!
— Какое это имеет значение! Ты же хорошо воспитанный мальчик и должен понимать…
В чем же разница между хорошим воспитанием и лицемерием? И как установить эту разницу, если тебе только десять лет?
… Юлько рисует лошадей. Внезапно гаснет электричество. Мама не разбирается в таких вещах, надо ждать прихода папы, а пока мама зажигает свечу и ставит ее в медный подсвечник, всегда желто грустящий на пюпитре. Лошади при таком освещении делаются таинственными; их буйные гривы словно оживают, шевелятся, мальчик трогает пальцами тени, ему хочется их пощупать. А потом приходит друг — приходит Славко Беркута, они сидят в школе на одной парте. Славко Беркута задумчиво рассматривает лошадей и говорит:
— Откуда ты срисовал? Я где-то видел такого коня.
Юлько краснеет, молчит и смотрит недобрым взглядом — выходит, не стоит и стараться; губы сами поджимаются, а левая бровь дрожит, и, когда Славко уходит домой, Юлько собирает и сжигает рисунки. Возле свечи куча пепла, лошадей больше нет.
Изредка происходит чудо. Зимой. С новогодней елки осыпается хвоя и тихо падает на пол. Тогда елку раздевают, распиливают и жгут. Дверца в печке решетчатая, со вставленными между прутьями кусочками слюды. За прозрачной слюдой — красный огонь, неуловимый и дрожащий; трудно понять, что это пахнет и трещит — пламя или елка. И Юлько любит сидеть и смотреть, как дерево горит, как оно потом лежит обугленное, как постепенно остывает и гаснет — все это видно сквозь прозрачную дверцу.
Или когда туман и моросит дождь. Маленькие дождинки как будто нанизаны на длинные сверкающие нити, натянутые между небом и землей. Идешь, отстраняя эти тугие, неподатливые нити, — так играют на арфе, — а между нитями неясно мерцают фонари.
Такую погоду любит папа. Он говорит, что она гармонирует с настроением города, с серыми стенами зданий. В новом Львове стоят дома, построенные по папиным проектам, а он все равно очень любит старый Львов, совсем не похожий на новый.
В такую погоду они иногда ходят в старый Львов. Туда, на Русскую, где остатки оборонительных валов, пороховая башня, часовня Боймов, а в средневековом дворе — голова химеры с виноградной гроздью в зубах над замурованным входом в винный погребок.
— Придет ли кто-нибудь на поклон к моим домам, как мы сюда ходим? — сказал однажды отец, и Юлько удивился, и ему стало немного грустно. — Если человек не уверен, что его работа останется на века, так, может, не следует и браться за нее?
Мальчик стал было отвечать, но отец засмеялся:
— Молчи, сынок, это я сам с собой…
И Юльку было грустно и даже почему-то страшно, а дома он ударил пальцем по клавишам: «си», «си», «ля» — басы густые и серьезные, и деликатное «соль» в верхней октаве.
— Я больше не буду играть…
— Почему? — удивился отец.
— Потому… потому что из меня не выйдет Рихтера…
— Конечно, не выйдет, — сказал отец, — но что из этого?
Юлько не ответил. Он думал о том, что люди говорят разные, совершенно противоположные вещи, беседуя с собою и давая советы другим. Во всяком случае — папа.
Лили Теслюк
Она сидела на второй парте, у окна. Смотрела больше в окно, чем на доску; ей делали замечания — тогда она комично морщила нос и по-детски обещала: «Больше не буду». А через минуту снова смотрела в окно. И кто знает, что она там разглядывала, — сквозь стекла виднелась только стена дома на противоположной стороне улицы и верхушка тополя.
Когда Лили впервые появилась на пороге класса, седьмой «Б» еще был четвертым. В дверь просунулась лохматая светло-серая голова, и тоненький голосок сообщил:
— Алло! Сейчас вам меня представят!
Через десять минут четвертый «Б» убедился, что ему невероятно повезло, — новенькая оказалась прямо-таки необыкновенной девчонкой. Во-первых, она знает английский язык так же хорошо, как украинский, потому что брат ее, видите ли, учится на английском отделении в университете. Во-вторых, она бесчисленное количество раз выступала по телевидению в детских передачах. В-третьих, снималась в кино. В-четвертых, учится в балетной студии.
На перемене она садилась на учительский стол, качала длинными ногами в пестрых чулках и, откровенно гордясь всеобщим вниманием, перечисляла свои таланты.
— А когда я снималась в кино, режиссер сказал, что я обязательно стану киноактрисой. У меня миллион фотографий — я, режиссер и Ганна Романюк… Что? Ты не слышала про Ганну Романюк? А кто такая Майя Плисецкая, ты знаешь? А что такое па-де-де и батман, ты знаешь? Постойте, сейчас я вам кое-что покажу!
Лили спрыгивала со стола, стол отодвигали к стене, парты — в кучу, и Лили показывала балетные па. Девочки пытались повторять каждое ее движение, а мальчики то презрительно хмыкали, то изумлялись, то расспрашивали; учитель приходил как раз в тот момент, когда Лили убеждала класс, что может простоять на пальцах ровно десять минут.
А потом к рассказам Лили все привыкли, и Славко Беркута как-то даже сказал, махнув рукой:
— Кончай хвастаться! Вот я умею ходить на руках! А ты умеешь? Нет? Вот видишь!
— Подумаешь — на руках! Ты же все равно в кино не снимался.
— Зато… зато я в сорочке родился! — вдруг сказал Славко.
Лили засмеялась:
— И еще у тебя уши большие. Ушастик ты!
Славко покраснел и едва удержался, чтобы не закрыть уши руками.
С тех пор не раз перепадало ему из-за этих ушей. Лили, ласково глядя на него, говорила:
— Ты не горюй, Славик, у египетских фараонов уши были еще больше! Не веришь? А ты глянь — даже у бога Озириса уши как лопухи, видишь?
И Славко снова немилосердно краснел, готовый побить настырную девчонку, а она глядела еще ласковей:
— Не сердись, Славик, я больше не буду!
Она и сама недолго обижалась, что ее перестали слушать и расспрашивать о съемках в кино. Мурлыкала на уроках песенки, носила в класс паяца с огромным ртом до ушей: наденет его на руку, а он кланяется, аплодирует коротенькими ручонками и показывает язык. Вот тут и отвечай урок, когда тебе клоун язык показывает!
И после каждого замечания Лили комично морщила нос и совершенно искренне обещала: «Я больше не буду, вот увидите!»
Иногда Лили вдруг становилась серьезной, ее увлекали необыкновенные идеи, и она тут же принималась их осуществлять.
— Чилдрен, — однажды сказала Лили, — я открываю курсы английского языка. Записывайтесь. Вот увидите — я буду лучшей учительницей на свете.
К ней приходили на занятия, как будто это и в самом деле были курсы. Лили учила с серьезной миной, нацепив на нос неведомо где раздобытые очки. Она говорила только по-английски и в ответ требовала того же. Целых две недели дисциплина на уроках не нарушалась.
А потом Лили не явилась на занятия. Ребята сидели и ждали. Раз пять повторили смешную английскую считалку. Кто-то уже предложил идти домой, когда на пороге наконец появилась «учительница». Лицо ее пылало румянцем, короткая зеленая куртка намокла от снега, а в руках ее поблескивали связанные коньки.
— Алло, чилдрен! А я каталась на коньках. Какой лед хороший! — И она обвела товарищей беззаботным, уверенным взглядом человека, которому все прощается.
— Мы тут теряем время, а ты на катке!
— Как тебе не стыдно!
По правде говоря, Лили и в самом деле было стыдно, но разве можно так сразу покаяться!
— А кто вам велел сидеть? Шли бы себе на каток! — не очень уверенно посоветовала она.
Славко Беркута поднялся, молча надел пальто и вышел из класса. За ним, словно не замечая своей «учительницы», двинулись все обиженные «курсанты». Лили стояла, презрительно хмыкая, пока они выходили, а потом жалобно всхлипнула, села за парту и, закрывшись мокрым холодным рукавом, долго плакала в пустом классе…
