Фрида Вигдорова - Мой класс
— Хороша польза! — насмешливо воскликнула мать Саши. — Нет, товарищ, это вы напрасно. Или, может, вы шутите?
— Зачем шутить! Я только думаю, вы меня не так понимаете. Я же не говорю, что надо истязать: поучить — значит, в меру, для острастки.
— Так вот, — заговорила я наконец: — только в том случае я смогу обращаться к вам, товарищи, за советом и помощью, если все вы мне обещаете, что никакого такого «ученья» не будет и в помине.
— Вы очень молодая ещё, — без раздражения, как будто даже сочувственно сказал мне Селиванов, — потому судить не можете…
— Молодость — не порок, — сдержанно произнёс высокий человек в очках. — И мы видим сейчас, что молодость рассуждает разумно и справедливо.
Я с благодарностью посмотрела на него. Селиванов пожал плечами, но чувствовал себя, повидимому, неловко: слишком ясно было, что все остальные с ним несогласны.
Когда деловая часть кончилась, я объявила наше собрание закрытым, и тут все подошли к моему столу.
— Давайте познакомимся! — сказал человек в очках. — Моя фамилия Горюнов, я отец Толи.
— А я мать Саши Гая, — подхватила синеглазая женщина, подтверждая мою догадку.
— А я Румянцева, — представилась худенькая, которая тоже спорила с Селивановым. — Как у вас мой Володя, не очень озорничает?
Она была совсем молодая, небольшого роста, — её можно было принять за девочку, и у меня мелькнула мысль, что Володя скоро перерастёт её.
Совсем иначе выглядела мать Киры Глазкова: пожилая, немного сутулая, она зябко куталась в пуховый платок; волосы у неё были почти совсем седые. Я уже знала, что у неё пятеро детей, Кира — младший. Но взгляд у этой пожилой, утомлённой женщины был совсем как у её одиннадцатилетнего сына. Сидя на собрании, она вопросительно и словно удивлённо смотрела прямо в лицо каждому выступавшему. И мне подумалось: «Слушает совсем как Кира!»
— Я все ваши дела знаю, — весело сказала мать Гая. — К нам каждый день мальчики ходят, я их разговоры слышу. Иногда, знаете, даже кажется, что своими глазами всё видела: и как десять одинаковых плёнок вам принесли, и как в Третьяковскую галлерею ходили…
— И газету какую хорошую выпустили, — вставила Румянцева. — Мне Володя все уши прожужжал.
— Покажите нам газеты, интересно посмотреть, — попросила Выручка.
Я открыла шкаф, извлекла оттуда две газеты, потом показала последний номер, три дня назад вывешенный рядом с доской.
Родители с любопытством проглядывали заметки, смеялись остроумным карикатурам нашего художника, Толи Горюнова. То и дело слышался чей-нибудь удивлённый и довольный возглас: мать узнавала сына или находила его имя под какой-нибудь заметкой.
— Вот как! А мой, оказывается, стихи сочинил! — изумлённо воскликнула Ильинская, увидев подпись Вити под стихами:
Вот известный наш атлет —
Это Боря-самолёт:
Он и ловкий, он и гордый,
У него во всём рекорды.
Он вратарь, и он бегун,
Он и лыжник, и прыгун,
И, как чайка над морями,
Он летает над скамьями.
Тут же красовалось очень похожее изображение Бори Левина — действительно ловкого гимнаста, который в последнее время увлекался прыжками через все подходящие и неподходящие препятствия. Такие заметки — рисунок с текстом — пользовались у нас большой популярностью, стихи распевались, как частушки, а неожиданности вроде «скамьями» и «атлёт» никого не смущали.
Потом я показала лучшие тетради, пояснила, за что ставится пятёрка, за что — тройка.
— А вот у Вани ошибок нет, а четвёрка стоит — это почему же? — ревниво спросила Выручка.
— А клякса? И вот ещё «не» пропустил. За это отметка снижается, — ответила я.
— Это хорошо, что вы с ними строго насчёт аккуратности, — сказала мать Киры Глазкова. — Мои старшие, когда учились, такими неряхами были — беда! И нос всегда в чернилах и тетрадка в пятнах. И Кирюша раньше тоже был такой, а теперь, смотрю, почище стал писать — и матери поглядеть не совестно.
— А как ведёт себя Боря? — с некоторой опаской в голосе опросила Левина. — Я вижу, он у вас тут над скамьями летает?
— На уроках хорошо, а в перемену с ним иной раз сладу нет, — призналась я. — Страшный драчун!
— Это «он и ловкий, он и гордый»? И говорит: «Сперва я дал ему сдачи»? — спросил Горюнов, и все засмеялись.
— Он самый. Он всегда начинает с того, что даёт сдачи.
— А знаете, ребята его любят, — сказала мать Гая. — Саша рассказывает, что Боря делится с ребятами марками, книги даёт читать. Саша про него говорит: «Горячий, а товарищ хороший».
— Да, про марки и мне Кирюша говорил, — поддержала Глазкова. — Мой ведь тоже марочник. Только, видно, ни ему, ни Боре такой коллекции не собрать, как У Морозова. Тот чуть не с шести лет собирает.
— А я и не знала, что Морозов собирает марки! — удивилась я.
— Как же! — сказал Горюнов. — У него превосходная коллекция, очень обширная и собрана с большим знанием дела.
«Какой скрытный! — подумала я. — Ведь ни разу ни единым словом не обмолвился».
— А мой Сергей — охотник, — сказал Селиванов. — Он заметку написал в газету, да постеснялся отдать. Вот, я захватил для вас. — И он, неловко улыбнувшись, протянул мне листок, исписанный крупным косым Серёжиным почерком.
…Дома я первым делом достала из портфеля листок, который дал мне Селиванов. Вот что я прочла:
«Прошлым летом мы жили в деревне у дедушка. Ружья у меня своего нету. Стану просить у отца, а он даст и скажет: «Бери, только всё равно ничего не убьёшь». А я скажу: «Убью». А он смеётся и говорит: «Конечно, свои ноги убьёшь».
Когда идёшь на охоту, встанешь утром рано — и сразу к озеру. Смотришь, утки плавают. Сидишь, поджидаешь. Только они на тебя поплывут, сердце так и замрёт. Ну, думаешь, сейчас! Но вдруг снялись утки и полетели на другое озеро. Встанешь с горем, идёшь на другое озеро, там их нет. На третьем тоже нет. Плюнешь и пойдёшь домой. По дороге заглянешь на первое озеро, где утром был. Утки там. Сядешь, притаишься. Смотришь, утки поплыли к другому берегу. Досада берёт. Только захотел встать, вдруг кто-то бах по уткам! Они на меня. Я вскинул ружьё — бах! — и промазал. Улетели. Иду домой, прихожу уже вечером. Садимся ужинать всей семьёй. Отец говорит: «Вкусный ужин с утятиной». Все смеются, а у меня только уши горят.
Помню, когда мне было восемь лет, я купил снегиря за три рубля. Посадил его в клетку — и на печку, чтоб отец не увидел. Сидим мы вечером, а снегирь и запел. Отец говорит: «Что это у тебя за птица?» А я говорю: «Нет, это, верно, на улице». Потом опять снегирь запел. Я тогда сознался и снял его с печки. А отец не заругал, только засмеялся и говорит: «Ладно, держи птиц, только больше не ври».
Долго я сидела над Серёжиным листком и всё думала, какое у меня поверхностное представление о людях. По словам Селиванова на собрании, я решила, что он человек грубый, жёсткий. А со страничек Серёжиной заметки смотрел совсем другой человек, не такой, каким я его представляла.
Однажды после занятий ко мне подошёл в коридоре невысокий смуглый человек с пристальным взглядом зорких, глубоко посаженных глаз.
— Вы будете Марина Николаевна?
— Да, я.
— А я отец Виктора Ильинского.
— Очень рада.
Мы обменялись рукопожатием. Я пригласила его в учительскую; мы сели на диван, и я выжидательно посмотрела на Ильинского, не понимая, что могло привести его ко мне.
— Видите ли, Марина Николаевна… — помолчав, заговорил он. — Я вас хотел спросить, как Виктор ведёт себя в школе.
— Прекрасно. Ни на что не могу пожаловаться, — ответила я.
— А с товарищами как?
— По-моему, хорошо. Они его уважают. Он ведь у нас вожатый звена. Учится тоже хорошо — впрочем, это вы по табелю знаете.
— Это-то я действительно знаю, — задумчиво повторил Ильинский. — А пришёл я к вам вот почему. Виктор, по-моему, очень загордился. Приходит из школы и каждый раз объявляет: «Вожатый сказал, что у меня хорошие организаторские способности. А ещё он говорит, что я очень инициативный. А Марина Николаевна сказала, что у меня прямо математическая шишка!» Я, понятно, рад, что он способный… Только, знаете, боюсь — не зазнался бы. И товарищи любить не станут, и характер испортится. Мне жена давно уже толкует: «Зайди к учительнице, что-то уж больно Виктор воображать о себе стал. Вчера бабушке нагрубил, сегодня за хлебом не пошёл: «У меня, говорит, сбор отряда, это поважнее вашей булочной!»
Я слушала и удивлялась. В школе Виктор был неизменно вежлив с учителями и спокойно-дружелюбен с товарищами. Я не замечала в нём ни зазнайства, ни желания верховодить.
«Эх, — сердито подумала я, — целый день проводишь с ними в школе, думаешь о них дома, а ничего, в сущности, ещё не знаешь! Непременно надо побывать у всех дома, поглядеть, каковы они в семье, а то получается, что видишь только половину правды».
