Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон
— Баранки! Сдобные баранки!
Это он! Катрин спрыгивает с кровати, бежит босиком к окну, открывает его, высовывается наружу. Белый человечек идет по улице со своей корзиной, он приближается к их дому. Такой коротышка, а как легко несет он огромную корзину! И какой звонкий у него голос!
— Баранки! Сдобные баранки, сударыни!
Соседки выходят на порог своих домов, подзывают разносчика. Тот подходит к ним, приподнимает белую салфетку, которой прикрыта его корзина.
Вокруг теснятся дети; они протягивают руки, и торговец оделяет их баранками, потом берет деньги. Сейчас мать тоже выйдет на крыльцо; она выберет самые пышные, самые румяные… Вот разносчик уже поравнялся с их домом. Кто-то окликает его, он останавливается. Это молодая жена трактирщика, Туанетта Лоран. Она выходит на середину улицы и о чем-то весело толкует с разносчиком. Мать еще успеет спуститься с лестницы. Туанетта возвращается, входит в дом; белый человечек закрывает корзину салфеткой. Он уходит, он ушел!..
— Баранки! Сдобные баранки, сударыни!
Его певучий голос еще долго звенит вдалеке, постепенно замирая.
Катрин подходит к кровати, ложится. По белой стене, сменяя друг друга, по-прежнему скользят волшебные видения, но она не глядит на них больше.
Глава 11
Теперь Катрин знает: она не будет учиться в школе и никогда не сумеет прочитать сама рассказы, сказки, полезные советы и прочие чудеса, напечатанные в книгах.
— Мама, — спросила она, — вы помните, еще в Мези Франсуа говорил вам, что меня надо послать в школу? И вы сказали, что разрешите мне туда ходить.
Когда же я научусь читать?
Мать взглянула на девочку и ничего не ответила. Потом подошла к Катрин и одной рукой притянула ее к себе.
— Не надо больше думать об этом, Кати. Когда я обещала тебе, мы жили в Мези, и у меня даже в мыслях не было, что с нами может случиться такая беда.
Но эту ферму, должно быть, кто-то проклял: сначала заболел Франсуа, а потом… Разве мы можем сейчас послать тебя в школу? Обен больше не ходит туда… и у нас с отцом нет даже денег, чтобы дать вам…
Она не договорила, словно ей стало стыдно или больно.
Катрин так и подмывало спросить: «Почему же это случилось, почему?» Но она не посмела задать матери вопрос, отошла от нее и села в уголке. Она вспоминала последние дни, проведенные на ферме, и ей казалось, будто она вновь и вновь присутствует при всех странных событиях, которыми были отмечены минувшие недели. Столько раз родители толковали при ней об этих событиях да и теперь еще толкуют каждый вечер.
Итак, приближалась пасха. Катрин казалось, что праздники никогда не наступят, — так не терпелось ей отправиться в школу. Вопрос уже был решен.
Сначала отец, как и следовало ожидать, воздевал руки к небу и клялся всеми святыми, что мир сошел с ума, но в конце концов сдался и уступил.
За неделю до пасхи, в субботу под вербное воскресенье, в Ла Ноайли открывалась большая ежегодная ярмарка. Редкий вечер отец не заводил речь о том, как он отправится на эту ярмарку и продаст теленка. Он заранее радовался: в доме появятся, наконец, хоть какие-то деньги. Скромные сбережения, оставшиеся после свадьбы Мариэтты, растаяли, словно апрельский снег, за время болезни Франсуа.
Наконец день ярмарки наступил. Жан Шаррон пустился в путь с рассветом, ведя за собой на веревке упирающегося теленка. Погода стояла теплая. В саду пели птицы. Мать вместе с Марциалом вынесла стул Франсуа во двор и усадила на него больного. Около полудня мосье Поль вывел Султанку из конюшни, обтер ее соломенным жгутом, почистил скребницей и запряг в экипаж. Подогнав экипаж к дому, он повернул его сиденьем к крыльцу и с помощью мадемуазель Леони вкатил на него кресло с господином Манёфом.
Катрин с Франсуа наблюдали за этими приготовлениями. Они видели, как служанка заперла двери на ключ и уселась на козлах рядом с мосье Полем. Тот ослабил вожжи, щелкнул нарядным красно-зеленым кнутом, и лошадь тронула с места. Звеня бубенцами, экипаж исчез вдали, подняв густое облако пыли.
— Такая штука пригодилась бы нам для путешествий, — заметил Франсуа.
Катрин ничего не ответила. Сидя рядом с братом на низеньком стульчике, она забавлялась тем, что погоняла воображаемым кнутом воображаемую лошадь.
Солнце медленно совершало свой путь по небосводу. Но скучать в этот день не пришлось. Проезжая дорога с самого утра представляла собой необычайно оживленное зрелище. Нескончаемой вереницей тянулись по ней в сторону Ла Ноайли одноколки и телеги, шли крестьяне, ведя на поводу коров, телят и овец. Во второй половине дня поток экипажей и пешеходов хлынул в обратном направлении. Одни крестьяне шагали весело, распевая песни; можно было с уверенностью сказать, что они продали, как было задумано, свою скотину.
Другие брели мрачные и насупленные, подхлестывая яростными ударами овцу или корову, которую не удалось сбыть с рук. Каким-то вернется отец? Веселым и распевающим песни или хмурым и раздраженным? Солнце уже коснулось верхушек дубов, когда Марциал вдруг кубарем скатился с пригорка, откуда он наблюдал за дорогой.
Отец идет! Без теленка! — закричал он.
Мать засуетилась, бросилась на кухню, выскочила обратно, заметалась по двору; щеки ее разрумянились от радости. Когда Жан Шаррон появился наконец у крыльца, молчаливый, со смеющимися глазами, она подбежала к мужу и приняла у него из рук свертки с покупками.
— Грех жаловаться, — сказал отец. И добавил: — Я так спешил, что перегнал по дороге всех соседей. А последнего — Мишело, знаешь, фермера из Бастиды.
Он еще крикнул мне: «Эй, Шаррон! Что бежишь как угорелый? Тебя сам черт не догонит!» Но я только помахал ему рукой и припустился дальше. Уж так мне хотелось поскорей вас порадовать! А он небось посчитал меня невежей. Знаешь, Мария, когда он будет проходить мимо Мези, я предложу ему стаканчик сидра.
Ладно?
— Ну конечно, предложи, — ответила мать.
— Тогда я спущусь в погреб за бутылкой.
Отец удалился, потирая руки; мать тоже ушла в дом разбирать покупки.
Дети остались во дворе одни.
Вдруг где-то за садом послышался шум, треск, скрежет, крики и проклятия. Затем все стихло.
Катрин побежала на кухню.
— На дороге что-то случилось! — крикнула она.
Отец поставил на стол бутылку с сидром и два стакана, которые он держал в руках, и поспешил на крыльцо. У поворота, там, где проселок круто изгибался вправо, он увидел стоявший поперек дороги экипаж и толпу людей, окружавших его.
— Несчастный случай, — сказал он.
— Надо бы сходить узнать, — отозвалась мать.
Через несколько минут отец снова появился у крыльца. Лицо его было искажено волнением. Он шел, толкая перед собой кресло, в котором сидел господин Манёф.
— Что случилось? — бросилась к нему мать. Отец не мог вымолвить ни слова.
— Мы сбили пешехода, — сказал господин Манёф. — Слуги повезли его в экипаже обратно в Ла Ноайль, к доктору, но боюсь, что это уже бесполезно.
— Голова проломлена, — глухо проговорил Жан Шаррон, — вся дорога красная от крови…
— Этот болван оступился, — продолжал господин Манёф, — и угодил прямо под колеса экипажа, как раз на повороте.
— Это был бедняга Мишеле, — сказал отец.
— Мишеле! — воскликнула мать. — Боже милостивый, что с ними теперь будет? У них восемь человек ребят мал мала меньше!
— Все ясно, — заключил господин Манёф. — Он был пьян, еле держался на ногах. Так что винить в этом некого, кроме него самого.
Во двор торопливо вошел Дюшен, второй фермер господина Манёфа, и остановился перед хозяином. Разговаривая, он то и дело подергивал себя за усы.
— Я видел лужу крови на повороте дороги, — заговорил он, — а перед этим встретил ваш экипаж — он мчался во весь опор в Ла Ноайль — и понял, что стряслось что-то неладное…
— Один пьянчуга свалился под колеса моего экипажа, — изрек господин Манёф.
— Пьянчуга?! — протестующе воскликнул отец.
— Коли хозяин говорит, значит, так оно и есть, — поспешил заявить Дюшен, искоса поглядывая на Жана Шаррона.
— Надо сообщить его родным, — предложила мать. — Марциал, ты ведь знаешь, где они живут…
Но Марциал отказался наотрез: он просто не знает, как им сказать такое…
— И потом, — добавил господин Манёф, — надо обождать: неизвестно еще, что скажет доктор.
Кресло хозяина вкатили в дом; мать приготовила ему омлет. Господин Манёф налил себе вина в высокий бокал. Пока хозяин ужинал, мать стояла за креслом, прислуживая ему.
— Такие волнения, — бормотал он, осушая бокал, — изматывают все силы… — И снова принимался за свое: — Эдакий болван! Как можно нализаться до такой степени, раз тебе предстоит дальняя дорога? Он свалился прямо под колеса…
Вернувшись в кухню, мать пересказала отцу речи хозяина.
