Александр Гиневский - Везучий Борька
— Про крокодилов тоже не интересно.
— Во даёт! Ну смотри, Вовка.
И он ушёл.
Про что же написать? Я ведь так ничего и не придумал.
Вот Виринея Семёновна сказала бы хоть про что. Тогда бы я в два счёта. А тут — про что хочешь. А про что? Ладно, ещё успеется. Пусть там Борька с Вадькой со своими мостами и крокодилами в отличники лезут. Пускай стараются…
И вот завтра надо сдавать сочинение, а у меня в тетрадке ещё и конь не валялся. Даже число не написано, не то что название.
Борька, Вадик и Толька помогали мне изо всех сил. Они напридумали мне всякого, про что написать. Только мне не хотелось. Потому что зачем, если это не я придумал. И тогда они сказали:
— Вовка, может, заболеешь, а? Может, не пойдёшь завтра в школу?..
— Ладно, — говорю, — постараюсь, если смогу.
Но на это тоже ведь надо время. Так что я пока сижу на кухне за столом у окна. Сижу над раскрытой тетрадкой.
В доме тихо, никого.
Смотрю на кухонную полку. На ней стоит четыре железных банки. Очень большая, чуть поменьше, ещё меньше и совсем маленькая. Они похожи друг на друга, как матрёшки. И на каждой написано слово «крупа». Я прочёл это слово сначала на самой большой банке. Потом приступил к банке поменьше. В это время позвонили в дверь.
Пришёл Толька. Он шлёпнул на стол свою тетрадку с сочинением «Наше метро». У Тольки мама работает в метро. Он спустился с мамой под землю бесплатно, осмотрел всё и написал. Здорово, конечно, когда мама в метро работает. Правда, у Тольки всё получилось про поезда. Вернее, про двери с шиком. Шши-ик! — двери открылись. Шши-ик! — двери закрылись. И так целых три страницы.
— Я знаю, тебе за один вечер не заболеть. Переписывай! — приказал Толька. — Где написано «я», пиши «мы с Терентьевым». Будто мы с тобой вдвоём под землёй были. Могла же нас мама обоих взять?
— Могла.
— Ну вот и пиши.
— Нет, Толька. Я уже про что-нибудь другое. Не про метро…
— Балда! — закричал Толька. — Да когда же писать будешь?! Ведь завтра сдавать надо!
— Чего ты паникуешь, — говорю. — Ещё ночь впереди.
Толька так и застыл.
— Вовка, знаешь, — сказал он вдруг тихо, — так ведь настоящие писатели делают.
У меня от Толькиных слов пятка зачесалась.
— Почему? — спрашиваю.
— Они по ночам пишут. Днём, сам понимаешь, звонки всякие. Дверные, телефонные. Днём чайники на кухнях шипят. Шум, гам. Не очень-то распишешься днём. Жаль, я не догадался, а то бы тоже… ночью бы… А так, что у меня в сочинении? Одни двери… сам знаю.
— Ладно, Толька, — говорю, — иди. Мне прилечь надо. Выспаться. Ведь ночью за сочинение садиться.
— Ты, Вовка, с вечера чаю крепкого напейся. Тогда сна ни в одном глазу не будет, — посоветовал он и ушёл.
Я прилёг на диван. Закрыл глаза, но спать не хотелось. Встал, побрёл обратно на кухню.
Пить крепкий чай было ещё рано. Сел за стол и стал читать слово «крупа» на других банках. Дошёл до четвёртой, дальше читать было нечего, и я стал читать слово «крупа» наоборот. Получалось «апурк». Какое-то непонятное совсем, скучное слово. Даже голова устала.
Встал, посмотрел в окно. «Да, конечно, — подумал, — напишу сочинение ночью. Как мне это только в голову пришло? Правильно. А потом приду в школу и на каком-нибудь уроке засну. После бессонной-то ночи. Писатели, наверно, тоже так делают. Ночью пишут, а днём отсыпаются. А Виринея Семёновна испугается: «Мальчики, что с ним? Не заболел ли?» А Толька скажет: «Виринея Семёновна, не будите Богданова. Он ночью сочинение сочинял». В классе станет тихо-тихо. Я быстренько высплюсь, вскочу и скажу: «Извините, Виринея Семёновна, я не хотел. Так уж получилось…» А Виринея Семёновна скажет: «Это хорошо, Вова, что ты сочиняешь, но очень плохо, что ты не бережёшь своё здоровье. Ночью надо спать». А я скажу: «А как же писатели? Они ведь тоже днём отсыпаются». А Виринея Семёновна скажет: «Интересный вопрос ты задал. Подумаем над ним в другой раз…»
У нас под окном, чуть в сторонке, стоит трансформаторная будка. В ней помещаются трансформаторы. Ночью они гудят, как далёкие самолёты. А на крыше будки чего только нет. Палки всякие, камни, игрушечный автомобиль, чья-то растрёпанная кукла и мяч. Мяч когда-то был красный, я помню. Но от разных осадков он стал совсем белый. И ветром его не сдуло, он застрял между камней. Кто же его туда забросил? Наверно, тот мальчишка уже в восьмом классе. А может, в десятом. Учится себе и не знает, что его мяч одиноко живёт на крыше с камнями. И в дождь, и в снег, и в жару…
А вот наша рябинка. Мы её с папой посадили. Очень давно. Мы ездили за нею в лес на электричке. Рябинка была длинная, тоненькая. Мы её корни в рюкзак упаковали. Для перевозки. Обратно мы ехали в тамбуре, и последние жёлтые листья от тряски опали. Прямо в тамбуре. Но папа сказал: «Ничего…»
А когда мы её посадили в землю, мы стали ждать, когда она подрастёт и зацветёт. И однажды она зацвела. И мы очень обрадовались. Потому что осенью на нашей рябинке появились ягоды. Большие красные кисти. И мы стали ждать, когда их обдаст морозцем. Хорошо, что их никто не сорвал.
Потом выпал снег. Ягодные кисти рябины так и вспыхнули огнём. Красным огнём на белом снегу. Теперь нам осталось ждать снегирей. Папа сказал, что они должны прилететь на угощенье. Непременно должны.
И они прилетели. Круглые, как снежки. Только темные и пушистые. С красными грудками. Они склёвывали ягоды и тихо пересвистывались. Нежно так.
Мы с папой прямо застыли у окна. Хоть мы и ждали их, всё равно это было как чудо. А тут ещё денёк. Морозный, солнечный. «Вовка, — шепнул мне тогда папа, — красота!..»
Я не заметил, как сел и стал писать в тетрадке. Про мяч, про нашу рябинку и про снегирей. А когда написал, понял, что вовсе это не сочинение, а так… ерунда какая-то. Даже названия не придумать.
— Ну как? — спросил меня на другой день Вадик. — Написал?
— Написал.
— Хорошо. И болеть не надо.
— Ещё бы! — сказал Толька. — Он ночью сидел, строчил. Ночью чего же не написать. Никаких тебе шумов. Тихо, спокойно. Напился крепкого чаю и пиши себе. Как заправский писатель.
Вадик не поверил.
— Верно, Вовка, ночью писал?!
— Пришлось немного…
Как-то вдруг не захотелось мне говорить, что написал я днём. Всего за полчаса.
— Ну и ну!.. — покачал головой Вадик. — Про что хоть? Про крокодилов?
— Нет.
— Про мосты?
— Нет.
— А про что?
— Да так… кое-что. Про всякое…
— А называется как?
— Вот названия не придумал.
— Понятно, — сказал Вадик. — Всё понятно… Влепит, Вовка, Виринея Семёновна тебе кое-что… Ой влепит… Лучше бы ты заболел.
— Ну и пускай влепит!
— Покажи хоть, что нацарапал.
— Нам-то покажи.
— Не покажу!
— Во! Сразу видно, не выспался. Злой, как волк.
— Ну и пускай своё получает. Отстань от него, Вадька.
Тетрадки мы сдали, и я забыл про сочинение.
И вот однажды Виринея Семёновна сказала:
— Ребята, ваши сочинения проверены. Я осталась вами довольна…
Тут я вспомнил. И заёрзал по парте.
— Ты чего? — спросил Толька.
— Ничего! — огрызнулся я.
— Не волнуйся. Может, всё же «троячок» получишь, раз Виринея Семёновна довольна.
В это время Галька Кирпичёва подняла руку.
— Виринея Семёновна, а правда, что Богданов написал лентяйское сочинение?
Я даже вздрогнул от неожиданности. Откуда Кирпичиха-то знает?
— Какое-какое? — переспросила Виринея Семёновна.
— Лентяйское. А что?
Весь класс рассмеялся.
— Это почему же лентяйское?! — закричал Борька.
— Ему даже название лень было придумать, вот, — ответила Кирпичёва.
— Да откуда ты знаешь?! — закричал Борька.
— Знаю. Я в тот день собирала тетрадки и увидела.
— Подглядывала, да?! — крикнул Толька. — Да за такое, знаешь?! — И он пригрозил Кирпичёвой кулаком.
Один я ничего не кричал. Сидел и думал: «Эх, лучше бы мне тогда заболеть…»
— Тихо, тихо, ребята, — сказала Виринея Семёновна. — Сядь, Кирпичёва. Твой вопрос очень неуместен. Поймёшь чуть позже.
И она стала говорить нам про наши сочинения. И зачитывать по порядку. И всех хвалить. Потому что и вправду, про что только не написали ребята. Да ещё как здорово.
Дошла очередь до меня.
— Вова Богданов. Сочинение интересное. Вы только послушайте…
Виринея Семёновна читала, а я ничего не слышал. Мне хотелось забраться под парту. Наверно, ещё и потому, что на меня уставилась эта Кирпичёва. У неё даже рот открылся, будто на космонавта смотрела. Я прямо не знал куда подеваться.
Вдруг Толька толкает меня локтем.
— Тебя!
Я вскочил.
— Вова, — улыбалась Виринея Семёновна, — я понимаю, твоему сочинению очень трудно подобрать название. Можно оставить и так. Без названия…
