Нинель Максименко - Новые земли Александра Кубова
Тётя Вера стояла рядом, смотрела и всё время ахала.
— Подумать только, городская женщина, а такие вещи знает! А мы-то всю жизнь прожили на рыбе и ничего такого не знали.
Печка-рыбокоптилка поразила тётю Веру ужасно; ну и, конечно, тётя Вера ещё знала, что Буля шьёт и рисует, и всё прочее. Тётя Вера сказала, что Буле надо было бы в посёлке открыть курсы народного просвещения. Так она и сказала. Весь посёлок бы ходил, и, ей-богу, толку было бы больше, чем от наших собраний.
И так тётя Вера Булю захваливала, а я хоть и знал всё это и сам, а всё равно мне было приятно, потому что я знал, что тётя Вера совсем не лицемерка и ничего она у Були не выпрашивает, как некоторые другие. Хвалят, когда им чего-нибудь надо. А тётя Вера, наоборот, только нам с Булей помогает. И рыбу-то нам тоже тётя Вера достала: она же всех здесь знала, договорилась с рыбаками, и они продали Буле немного ставриды. Буля сначала вскипятила её в солёной воде, а потом мы её коптили; и она получилась такая вкусная, хоть Буля говорила, что она ещё не готова, — шкурка золотистая, жир прямо так и капает, и так аппетитно пахнет копчёным, что я, например, вполне бы мог съесть всё один. А когда Буля начала делать колбасу, мне даже и смотреть не хотелось и думать об этом! Я ушёл на огород и стал собирать спелые помидоры.
* * *В следующий понедельник первый урок был история. Пал Палыч, как всегда, быстро-быстро делал перекличку и дошёл до буквы «К».
— «Каркачиди, Кочкина, Кубов», — как пулемёт, тараторил он и тут вдруг остановился и взглянул на «Камчатку».
— Каркачиди! Где Каркачиди? Заболела?
— Они уехали на Урал! — закричали все в классе, и, кажется, я один только этого не знал.
Я незаметно оглянулся и посмотрел на «Камчатку». Пал Палыч сказал:
— Каркачиди уехала? Жаль, талантливая голова ушла из нашего класса.
И тут Пал Палыч вдруг замолчал, и подошёл к окну, и вынул портсигар (а мы и не знали, что он курит), и вынул немецкую зажигалку, и закурил прямо в классе. Стоял там и смотрел в окно, а потом загасил папиросу о подоконник и сказал:
— Эх, Каркачиди, Каркачиди, даже не зашла попрощаться. Ну ладно, начинаем урок.
А я поднял руку, и Пал Палыч спросил:
— Тебе чего?
И я сказал:
— Можно выйти?
И Пал Палыч вдруг посмотрел на меня быстро так, и ещё посмотрел, и сказал:
— Ты ещё не совсем здоров, собирай портфель и уходи домой.
И я послушно собрал портфель, хотя, конечно, был совсем здоров, и пошёл. А в дверях обернулся и сказал: «До свиданья!», но никого не видел, вышел из двери и шёл тихо-тихо по коридору, не зная, зачем я ушёл, и так же тихо вышел из школы. Но когда дошёл до дороги, повернул сразу в другую сторону и побежал, побежал в деревню Васильевку, где жила Джоанна.
Зачем я бежал, я и сам тогда не знал, но так бежал, как никогда не бегал даже на физкультуре, и у меня так закололо в левом боку, и так заболело горло, что я не мог уже дышать. Я подбежал к последнему дому, к Джоанниному дому, и когда увидел, что дверь открыта, у меня чуть не лопнуло всё внутри; я решил, что она ещё не уехала и я так буду просить прощения, совсем забуду про всякую гордость, и может быть, она простит меня.
Но я совсем забыл, что ведь её бабушка осталась, папина мама, а Джоанна уехала. Это я сразу понял, когда толкнул дверь, и, как псих, влетел в комнату, и увидел её бабушку — она подметала пустую комнату, — и я влетел прямо в кучу мусора, в Джоаннины старые тетрадки, и блокнотики, и промокашки. Я ничего не сказал бабушке и ничего не спросил, а повернулся и пошёл обратно. Я увидел на дороге свежую колею от грузовика. Ночью был дождь, а она не размокла, и в глине отпечатались аккуратненькие квадратики от шин.
Я пошёл по дороге, стараясь не наступать на эти квадратики, на следы Джоанниной машины. Я дошёл до развилки и остановился, потому что я не мог идти домой. Да вот, не мог идти домой, хоть у меня дома есть самый лучший друг, какой только бывает на свете, самый понятливый. Но потому-то я и не мог идти домой. Ведь я не могу скрыть от Були, я должен ей сказать, что я предал Джоанну, а как я могу сказать это Буле? Ведь ни разу, ни разу такого со мной не было. Буля верит в меня, а я ей должен это сказать. Я и пошёл не по той дороге, которая ведёт к посёлку, а пошёл по дороге, ведущей к школе. Я вдруг понял, кого мне надо срочно увидеть — Пал Палыча, я понял, что именно он мне сейчас необходим. Почему-то мы оказались с ним связаны через Джоанну. Я вспомнил, как он достал портсигар и закурил прямо в классе, когда узнал, что Джоанна уехала. Джоанна его обидела: не попрощалась с ним даже. И он переживал из-за этого. Выходит, что он тоже её любит. Почему я говорю «тоже»? Разве я её люблю?!
Я открыл дверь учительской. Там сидел Пал Палыч над нашими тетрадками. Он нисколько не удивился, увидев меня. Как будто бы так и надо. Как будто он меня ждал. Я не думал заранее, что я скажу Пал Палычу, вообще не думал, как это будет, о чём мы будем говорить, а тут, когда зашёл, меня вдруг осенило:
— Пал Палыч, вы не думайте, что Каркачиди увезла вашу книгу, она у меня.
— Заходи, Кубов, присаживайся, поговорим.
Пал Палыч ничего не ответил про книгу. Может, он не расслышал, а может, хотел мне этим сказать: «Знаю, что это всё враки, что вовсе не из-за книги пришёл».
Я подошёл, сел на стул сбоку стола. Мы оба долго молчали, и Пал Палыч снова, как тогда, достал портсигар и закурил папиросу.
И я сразу понял, что Пал Палыч знает всё, что там у меня творится, и может, даже знает про то, в классе. Вот он сейчас заговорит, вот у него уже подрагивают усы…
Я онемел. Я стал каким-то железобетонным, и только бухало в ушах. Я ждал, что скажет Пал Палыч.
И Пал Палыч начал:
— Вот, Кубов, что я хочу тебе сказать… Это было в последнее предвоенное лето, когда я начал самостоятельные раскопки. Я тогда только что кончил археологический…
— Вы начали раскопки, вы…
Пал Палыч сбил меня с копыт одной левой, положил на обе лопатки, в секунду провёл три раунда и во всех победил.
— Так вот, Саша, понимаешь ли, я знал, я чувствовал, что стою на пороге большого открытия, может быть, великого. Уверен был в том, что у меня начинается жизнь, о которой я мечтал, — жизнь учёного. И бац! Война!..
Я слушал Пал Палыча, боясь пропустить хоть слово, хоть букву. Всё, что он говорил, было совсем даже не о Джоанне и не о том, о чём я хотел с ним поговорить, но в то же время я почему-то почувствовал, что всё это имеет отношение и ко мне и к Джоанне.
— И вот понимаешь, Саша, война!..
— Ну а потом?
— А потом… Потом началась совсем другая жизнь — школа, кружок… И потом нога, Саша.
Пал Палыч достал ещё одну папиросу, закурил её от первой. Он встал, и так противно, так визгливо заскрипел его протез.
— Так вот, Кубов, ты понимаешь, надеюсь, что я говорю с тобой сейчас не как учитель, а… ну как старший товарищ, что ли. Так вот что. Бывают обстоятельства, которые сильнее нас. И они ломают нашу жизнь. И это обидно, очень обидно. Но если выбор зависит только от ТЕБЯ, то ты должен его сделать. Понимаешь, должен. Не должен предавать…
Я так вздрогнул, что даже подскочил на стуле. Но Пал Палыч говорил совсем не о том.
— Не должен предавать то дело, которое ты избрал, которым ты послужишь людям… как бы не были тягостны твои личные обстоятельства. Ведь смешно думать, что личные обстоятельства могут быть только у взрослых. Ведь правда?..
* * *В воскресенье у нас была свадьба. Рано утром отец поехал в город за Ксенией Ивановной. Они должны были сначала пойти в загс, а потом приедут к нам домой и все приглашённые отцом и Ксенией Ивановной.
Мы с Булей в этот день сбились с ног, хотя про Булю можно было сказать, что она всю эту неделю сбивалась с ног, и непонятно, на чём сейчас стоит.
У Були всё уже было готово, и, оказывается, всё равно ничего не готово. Табуреток не хватает. Стол маленький. Чтобы собрать нужное количество табуреток, я обегал всех соседей. За посудой Буля пошла сама к тёте Вере и сказала мне, что хочет посоветоваться со мной, не обидится ли отец и Ксения Ивановна, если она пригласит и тётю Веру и тётю Марусю Кочкину (это мать Надьки Кочкиной). С соседями надо жить дружно, и должна быть не такая дружба, как у волка с лисой, а настоящая, душевная, чтоб делить и хорошее и плохое.
Я, конечно, не возражал, хотя мне не очень-то хотелось видеть на нашей свадьбе мать Надьки Кочкиной, но я думал сейчас не о дружбе с соседями, а о том, что тётя Вера и тётя Маруся Кочкина помогут Буле, а мне, я знаю, Буля не доверит мыть чужую посуду.
Вот, наконец, у нас всё готово. Стол мы поставили во дворе — вернее, не стол, а три стола (притащили тёти Верин и тёти Маруси Кочкиной), — накрыли белыми скатертями, а один простынёй, но всё было так тесно заставлено едой, что и не видно совсем, что это простыня. Посередине красовалась колбаса Булиного изготовления, и пироги, и баклажанная икра, а огурцов и помидоров прямо горы.
