Катарина Киери - Совсем не Аполлон
Глупо, наверное, гулять с наушниками в ушах, слушая ветер.
— Да, случается. Батарейки садятся.
Я кивнула, не придумав лучшего ответа. Мы долго стояли молча, друг напротив друга. Я достала наушники из ушей.
— Ну ладно, не буду мешать, — сказал Ленин папа. — Увидимся.
— Ага, до свидания.
Я поплелась дальше, думая о Лениных словах в телефонной трубке: «Такие, как ты, разрушают семьи». Абсурдное обвинение. И обидное.
У них дома теперь, наверное, настоящий ад.
Хотя у Лениного папы был собранный, почти обыкновенный вид.
С другой стороны, он-то влюблен.
Это плохо или как? Можно ли папе влюбиться в кого-то, не в маму? И что делать, если это уже случилось? Продолжать жить как ни в чем не бывало, хотя все переменилось? Погубить свою жизнь, как Арвид Шернблум и Лидия Стилле?
Когда я вернулась, дома пахло жареным луком. Мама готовила еду. Выйдя из кухни в прихожую, она внимательно посмотрела на меня.
— Тебе звонили из школы. Учитель.
Я вздрогнула. Как будто током дернуло.
— Да?
— Сандберг или что-то такое. Андерс Сандберг.
— Страндберг.
Я наклонилась, чтобы расшнуровать ботинки, лишь бы мама не видела моего лица, этих широко раскрытых глаз, которые выдадут меня в ту же секунду.
— Что ему надо было?
— Он не сказал. Хотел поговорить с тобой.
— Ясно…
Все происходящее на мгновение показалось нереальным, меня обдало жаром, внутри шевельнулась надежда, совсем крохотная. И страх.
— Он обещал позвонить позже вечером.
Мамин взгляд. Подозревающий, неодобрительный. Раздраженный, обвиняющий взгляд. Господи, как же это противно. Как надоело постоянно слышать обвинения, от всех, отовсюду. Внутри поднялась волна злобы, видно, копилась уже давно. Я почувствовала, как пелена заволакивает мой взгляд.
— Что с тобой происходит? Почему у тебя все время такой вид?
Я швырнула шарф на диван. Ни звука.
— Что я все время делаю не так? Может, расскажешь?!
Она вернулась на кухню. Занялась кастрюлями, включила воду. Я отправилась за ней прямо в куртке и встала в дверном проеме, уставившись на ее сердитую спину. Я чувствовала, как внутри растет ненависть, ненависть к этой спине.
— Что это за учитель? Ты делаешь домашние задания?
— О господи! Позвонил учитель, и ты уже думаешь, что у меня проблемы в школе. Ты вообще видишь что-нибудь, кроме проблем?
Я так разозлилась, что еле стояла на месте.
— Это даже не мой учитель!
Она удивленно обернулась:
— Зачем он тогда звонил?
Мне казалось, я сейчас лопну. Разлечусь на тысячу кусков.
— Откуда мне знать, что ему нужно! Я же не говорила с ним! Меня дома не было, когда он позвонил! — орала я.
Умолкнув, я услышала, как к дому подъезжает машина. Мама вернулась к своим кастрюлям.
— Закончим этот разговор. Не надо при папе.
Вот как. Вот как просто, оказывается, закончить разговор. По крайней мере, для некоторых.
Значит, вокруг тишь да гладь. Семья садится за стол в тяжелом молчании.
Андерс Страндберг не перезвонил. И слава богу.
13
Светловолосая, голубоглазая, кукольно-красивая Люсия сияла идеальной улыбкой с первой полосы. На второй и на третьей полосе то же самое: ангельские Люсии и невинные Звездные мальчики в колпачках набекрень[5]. Казалось, что с тех пор, как я сама вышагивала в таком одеянии, прошла целая вечность. Наверное, это было в шестом классе или еще раньше.
Наша семья не особо чтит традиции. Мы не составляем поминутный план на Рождество и Мидсоммар — праздник летнего солнцестояния. Мы не замачиваем треску и не собираем семь цветков в строго определенном порядке. Празднуем как получится. Иногда хорошо, иногда хуже. А у Лены дома таким вещам придают большое значение. Такого-то числа отливают свечи, такого-то лепят конфеты. И елку ставят в одно и то же время, каждый год, и украшают ее в строгом соответствии с давно заведенным обычаем, а потом до самой ночи рассматривают со всех сторон и дружно восхищаются. А потом приезжает толпа родственников, накрывают обильный стол и все в том же духе. У нас нет толпы родственников. Иногда на Рождество приходит Анника. А больше никого.
Когда я была маленькой и слушала рассказы о том, как празднуют другие, то ужасно завидовала. И даже пыталась научить родителей каким-то таким вещам. Хорошо помню один эпизод: в третьем классе кто-то рассказал, как родители спрятали рождественский подарок и привязали к нему нитку. Затем нитку протянули по всем комнатам, а другой конец прикрепили к кровати. Чтобы найти подарок, нужно было отвязать нитку и проследовать за ней по всему дому. Я предложила маме с папой сделать то же самое. Они и сделали. В подарок я получила пазл. Только вот незадача: папа спрятал подарок уже после того, как я проснулась, и я прекрасно слышала, в какой шкаф он запихнул сверток. Так что искать было совсем не интересно. И на следующий год я уже ни о чем таком не просила.
А теперь мне все равно. И Рождество я не очень люблю. По-моему, слишком много суеты по поводу праздника, на происхождение которого большинству из нас наплевать. Мне хватает украшений на окне и пары зажженных свечей.
День святой Люсии мне нравится больше. Хорошо, что все главное происходит утром и быстро заканчивается. В восемь — шествие с Люсией во главе, в половине девятого — уже никого. Можно, конечно, растянуть удовольствие, пожевав сухих шафранных булочек, но потом уж точно всё. Белую рубашку — обратно в шкаф, если повезет — на следующий год она все еще будет впору. С детского сада до шестого класса я участвовала во всех шествиях на День Люсии, если только получалось попасть. И до сих пор чувствую, как ранним утром в этот день все вокруг волнуются и ждут, хотя сама уже ни в каких процессиях не участвую. Я бы легко прожила без Рождества, Нового года, Вальборга[6] и Мидсоммара. Но исчезни День Люсии — мне бы его не хватало. Когда я закончу школу, придется нелегко: довольно трудно достичь такого возвышенно-трепетного состояния, глядя на шествие по телевизору.
Я допила чай. Гороскоп решила на этот раз не трогать.
Актовый зал был заполнен почти до отказа, оставалось лишь несколько мест. Вокруг раздавался гул полусонных голосов. Кое-где — хихиканье, кое-где — смешки ломающимся басом. Ученики и учителя с седьмого по девятый класс плюс несколько родителей, которым, очевидно, разрешили прийти.
В первом ряду, у самой сцены, учительница музыки раскладывала ноты на пианино. Вместе с ней должна была играть учительница из классов помладше — на барабанах — и одна девятиклассница — на электрогитаре. В импровизированной оркестровой яме, повернувшись спиной к публике, сидели еще несколько человек.
Шествия на День Люсии, которые устраивают в нашей школе, славятся тщательной организацией; они и в самом деле хороши. Все дело в нашей учительнице музыки. Она всю душу вкладывает в работу: благодаря ее стараниям даже те, кому медведь на ухо наступил, кажутся музыкальными вундеркиндами. Подбор музыки — всегда приятный сюрприз. Играют не только традиционные песни, но и музыку с MTV, в этом исполнении она звучит даже лучше, чем в оригинале.
В зале погасили свет. На сцене горело десятка два стеариновых свечей, расставленных в трех канделябрах. Издалека послышалась песня о Люсии. От этой сдержанной силы стало тесно в груди. Внутри рождалось новое, необычное настроение. Как будто все чувства, мучившие меня последнее время, слились воедино. Печаль, ожидание, злость и одиночество. Декабрьская темнота и мяуканье кошки. Любопытство и удрученность. Возникло одно большое, яркое чувство того, что я живу, я — человек. Вот я, Лаура, я существую, в зал входит процессия с Люсией во главе, и я, Лаура, плачу. Я дала волю слезам, не думая о том, что меня увидят. Посреди зимней темноты, окутанная светом и музыкой, я плакала обо всем и ни о чем.
Шествие составлял школьный хор. Для учительницы музыки было делом чести, чтобы в хоре пели мальчики.
В этом году ей удалось заполучить четверых — одним из них был Стефан из моего класса. На них не было традиционных белых рубашек и колпачков. Парни были наряжены конюхами: тяжелые ботинки, какие-то серые штаны и красные флисовые куртки. Очень похоже. Гораздо лучше, чем традиционный ку-клукс-клановский вариант: белый балахон и колпак. Понимаю, почему мальчишки обычно отказываются участвовать в шествии.
За песней про Люсию последовало несколько других традиционных номеров. Я надеялась, что пение будет длиться долго, долго, чтобы можно было и дальше сидеть в коконе из музыки и света. Чтобы света хватило на потом, когда я выйду из зала и окажусь в обычном мире.
В перерыве между двумя песнями Стефан вышел вперед и взял микрофон. Я думала, что он собирается что-то сказать, но Стефан бросил взгляд на публику, сидящую в темноте, потом на оркестр и кивнул. Музыканты сыграли знакомое вступление, и тут я поняла, что он будет петь. Нетрудно догадаться, что когда он запел первую строчку «К одиноким» Мауро Скоччо, слезы полились с новой силой. Немного заезженная и, наверное, довольно дурацкая песня, как будто специально для меня ее написали. Можно было подумать, будто все праздничное шествие затеяно для меня, чтобы я сидела, чувствовала и плакала. Стефан так красиво пел — я и не знала, что у него такой голос. Ни одной неверной ноты. А когда хор подхватил куплет, минимум на два голоса, я заревела чуть ли не в голос. Но на этом сюрпризы не закончились. Едва мне удалось успокоиться после второго куплета, как из оркестровой ямы появился Страндберг и поднялся на сцену. Он сыграл соло на саксофоне. Я решила, что сплю и вижу сон. Наяву такого не бывает. Стефан на самом деле не поет, Андерс Страндберг не играет на саксофоне. Это мои сны сговорились, я в любую секунду могу проснуться и обнаружить, что заснула на скучнейшем уроке математики.
