Энна Аленник - Далекое путешествие
Ребята стали было дразнить Шурика „Гирь-гирем“, но его дразнить было неинтересно.
Вот подразни Вадика, — он разозлится, голову поднимет и целый день с дразнильщиками разговаривать не будет.
Подразни Таню, — она засмеётся, но всё-таки как следует отхлестает дразнильщика своей длинной косой.
Иру подразни, — заревёт.
Вову, — полезет в драку.
А Шурик что? Да он и не заметит. Будет себе делать, что делал, и думать, что думал.
А если не заметит, — тогда зачем же дразнить?
И Шурика не дразнили. Он всё думал, — что такое „гирь-гирь“? Кто так говорит в море?
Спрашивал у Нины Павловны, — не знает.
У Машеньки, — не знает.
Елена Андреевна и та не знала.
И долго, очень долго Шурик не мог ничего выяснить. Но он твёрдо знал, что ему не приснилось, что в море был слышен чей-то голос и были сказаны такие странные слова: „гирь-гирь“!
Что в конверте
После завтрака Нина Павловна принесла конверт.
Его сразу узнали. Это был тот самый конверт, что бросил из окна папа Наденьки.
Нина Павловна подняла его к глазам и посмотрела на свет.
— Ну раскрывайте! Распечатывайте! — торопили ребята. — Покажите, что там!
— Сейчас раскроем.
Нина Павловна своей заколкой осторожно прорвала его от уголка до уголка. Вытряхнула из него что-то скользкое, серебристое, сложенное, как носовой платок, в несколько раз и крест-накрест перевязанное тонкой тесьмой.
Ребята не могли понять, что это такое.
Нина Павловна тоже не могла понять и стала развязывать тесьму.
Как только тесьма была снята, этот странный платок начал сам разворачиваться. В одну сторону отогнулось что-то широкое с вырезом посредине, а снизу кругловатое. Потом такое же — в другую сторону.
Нет, и теперь не понятно, что это.
— Но погодите, погодите, а что это отогнулось вверх?
— Это голова с клювом! — закричал Вадик. — А вниз разворачивается хвост… ну да, хвост!
На столе перед ребятами лежала невиданная птица. На её хвост была намотана тончайшая ниточка, и под неё засунута записка.
Нина Павловна прочитала её вслух. Там было написано:
„Смотайте нить на катушку и пустите птицу в небо“.
За этим дело не стало. Достали катушку, Шурик крепко привязал и намотал на неё нить. Потом все вышли на игральную площадку.
— Дайте я буду держать катушку, — попросил Вова.
— Мне тоже хочется, — сказала Наденька.
— Нет, я, — умолял Шурик, — я буду её ровно поворачивать, нитка будет ровненько разматываться!
— Нет, я хочу! — требовал Вадик.
— Я, лучше я! — просила Ира.
Нина Павловна дала катушку Наденьке:
— Только держи крепко и до конца не разматывай.
Наденька двумя руками держала катушку и осторожно её поворачивала. Нить медленно разматывалась… Когда размоталось уже порядочно, Нина Павловна подбросила вверх птицу. Птица взлетела и стала раздуваться воздухом. Оказывается, она была двойной.
— Летает! — закричали ребята, — как живая летает!
Прекрасная серебристая птица, покачивая широкими крыльями, поднималась над городком всё выше…
Нина Павловна и ребята не спускали с неё глаз.
Наденька подняла голову, затаила дыхание и смотрела на неё, смотрела не отрываясь.
А дувший с моря ветер помогал птице лететь. Он подгонял её: лети быстрей, быстрей… И это он сделал так, что нить вдруг сильно натянулась и катушка вырвалась из рук.
Ребята закричали:
— Ловите! Держите! — и со всех ног бросились догонять катушку. А она как будто их дразнила: то быстро катилась по земле, то останавливалась, то крутилась волчком… А когда Нина Павловна с Таней её почти догнали, — подпрыгнула, замелькала в воздухе и скрылась с глаз вместе с птицей.
Ребята смотрели на небо, смотрели во все стороны. Где птица? Куда она улетела?
Но солнце слепило глаза, птицы не было видно, и никто не знал, где она летает и куда прилетит.
* * *Ребята горевали.
Шурик поминутно шмыгал тоненьким носом и тоненько стонал.
Вадик ходил, насупив коротенькие брови, сердитый-пресердитый.
Ира сто раз подходила к Наденьке, всхлипывала и говорила:
— Ты вот не удержала, из-за тебя пропала птица, а я бы удержала!
А Наденьке, конечно, было горше всех. Она сидела, сжавшись в комочек, смотрела на небо и думала:
„Наверно, Ира бы катушку удержала, и Таня бы удержала, а я не удержала“.
Вова подбежал к Наденьке и закричал сквозь слёзы:
— Лётчик бы пролетел на самолёте, — он бы поймал! Может быть, еще пролетит!
Таня подсела к Наденьке, упёрлась локтями себе в коленки и положила голову на руки:
— Не может быть, чтоб такая птица совсем пропала, — бодро сказала она, но тут же громко вздохнула и слизнула с губы слезинку. — Вот увидишь, сама не знаю как, а будет у нас опять птица. Будет — и всё!
— Правильно, Таня, — подтвердила Нина Павловна.
Но прошёл час, за ним ещё час; прошёл обед, прошёл полдник, а птицы не было видно.
Под вечер
На склоне высокой горы росли зелёные кусты. Их было очень много, и росли они ровными рядами. Это был виноградник.
Пожилая загорелая колхозница в пёстрой косынке проходила между рядами кустов и большими ножницами срезала лишние ветки, чтобы свободнее было винограду расти.
Нагнулась она над кустом, обрезала ветку, а когда выпрямилась, — даже испугалась: уж не кружится ли у неё голова? Что это перед глазами качается? Прямо, как маятник, качается… Батюшки! Да это же катушка! Самая обыкновенная катушка на нитке. И куда же эта нитка тянется?
Подняла женщина голову, вгляделась и давай звать:
— Ермола-ич! Галин-ка!
Старый усатый колхозник Ермолаич и его молодая ученица Галинка не слышали и не откликались. Они в это время сидели на скамье у входа на виноградник с Тисом Тисовичем. Он их просил привезти в городок рассаду и посадить овощи.
— Завтра и привезём, — пообещал Ермолаич, и Тис Тисович ушёл.
А женщина звала ещё громче:
— Ермо-ла-ич! Га-лин-ка! Да поглядите, красота какая!
Ермолаич с Галинкой посмотрели вверх и увидели прекрасную серебристую птицу.
— Ну, такой и не бачила! — всплеснула руками Галинка.
Ермолаич подошёл, намотал на катушку нить, взял птицу в руки и долго, с удовольствием её разглядывал. Уж очень хорошо она была сделана.
— Ой, где-нибудь эту птицу ищут, ой, где-нибудь горюют! И откуда бы она могла быть? — начала раздумывать Галинка. — А-а, знаю, с пионерского лагеря, вот откуда она залетела!
— Да нет, — сказал Ермолаич, — сегодня не с той стороны ветер дует.
— Ну, тогда не иначе, как с нового городка, — решила Галинка.
— Что ты, — покачала головой пожилая колхозница, — да смотри, отсюда весь городок, как на ладони виден. Не было там такой птицы. Уж я бы такую заметила.
— Ладно, — сказал Ермолаич, — пока найдётся хозяин, мы эту птицу спрячем.
Он аккуратно сложил серебристую птицу и вместе с катушкой спрятал её в карман своей широкой куртки.
На другой день
Утром Ермолаич и Галинка привезли в городок на телеге полную корзину рассады.
Когда они проезжали мимо дачи малышей, самая маленькая черноглазая девочка показала ребятам:
— Посмотрите, телегу везёт лошадка. Вот как она загорела, она совсем шоколадная.
А Вова, увидев лошадь, помчался навстречу и стал просить Ермолаича:
— Можно, я на неё верхом сяду!
Ермолаич сказал лошади:
— Карий, тп-рру, — а Вове: — садись.
Вова раз-раз ногой на оглоблю, и вот он уже сидит верхом не на какой-нибудь, — на живой лошади.
А к ней уже бегут ребята и кричат, что они тоже хотят на неё сесть.
Лошадь смотрит на ребят большими карими глазами и легонько потряхивает гривой. Конечно, спина у неё длинная, да всё-таки столько народу никак на ней не поместится.
Но, как часто бывает, кто пострел, — тот и поспел. Взобрались на лошадь самые быстрые. Впереди, у гривы Вова, за ним Таня, за ней, у хвоста, подняв в руке карандаш вместо пики, как лихой наездник, восседал Вадик.
Остальные — в слёзы.
Тогда Ермолаич сказал:
— Залезайте на телегу.
Ребята залезли.
— А ты что стоишь? — спросил он у Наденьки.
— Да смелей, не бойся, — крикнула Галинка, подсадила Наденьку на телегу, а сама соскочила. Ей и Ермолаичу места там уже не было. Потом она взяла вожжи: — Но-о, поехали!
И телега покатила по песчаной дорожке к вскопанным грядкам.
Вове было хорошо и страшновато. Это вам не пустяки. С этой лошади, знаете, как падать? И он крепко вцепился ей в гриву.
Тане было весело и ничуть не страшно. Она за Вову даже не держалась.
А Вадику было замечательно. Он размахивал своей пикой и всего одной рукой, совсем некрепко, держался за Танину косу. Так они проехали шагов двадцать, а может быть, даже тридцать.
