Герман Матвеев - Семнадцатилетние
— Не считал. Без арифмометра в таком деле не обойтись… А где это ты загуляла?
— У академика была в гостях. Уроки делали.
— С академиком?
— С Лидой.
— О-о! Наливай себе чашечку, предложил отец.
— Не хочу. Послушай, папа. Был у нас сейчас занятный разговор. Представь себе за рулем женщину…
— Шофера?
— Да. Машина идет полным ходом, и вдруг сбоку другая машина… Что сделает женщина?
— Что сделает? Затормозит или свернет.
— А если машина выскочит близко?
— Ну, тогда расшибутся
— Руль бросит?
— Не знаю…
— Сергей Иванович говорит, что женщина в критический момент растеряется, бросит руль и закроет лицо руками. Верно это?
— А кто такой Сергей Иванович?
— Вершинин, академик.
— Ну, значит, так и есть. Академику видней…
— Да что ты говоришь, папа! Женщина бросит, а мужчина нет?
— Может и так.
— А какая между ними разница?
— Откуда я знаю, в чем разница. Если академик говорит, — значит, у него научная база подведена!
— Ой, ей-богу! Вечно ты что-нибудь такое выдумаешь! — рассердилась девушка.
— А что ты кипятишься? Бросит не бросит… Ну, одна бросит, другая нет. Не все ли тебе равно?
— Ошибаешься. Это вопрос принципиальный. Может женщина работать наравне с мужчиной или не может?
— Этот вопрос, милая моя, в семнадцатом году решен, а вы все еще кулаками машете.
Этот ответ огорошил Тамару. «Вот история, — подумала она. — С ним невозможно спорить. Скажет что-нибудь и как в воду окунет».
— Знаешь, папа, я, пожалуй, выпью с тобой за компанию! — сказала она небрежно
— Давно бы так! Тамара достала из буфета чашку, налила чай, села рядом с отцом и провела ладонью по его спине.
— Вспотел-то ты… мокрый… Папа, а какой у нас учитель по литературе — лучше не придумать! Я, понимаешь, нарисовала дружеский шарж на него, а он даже не обиделся. Очень правильный человек!
— Зачем же на дружеский обижаться?
— Другая бы учительница на его месте… У-у-у! Такую бы историю затеяла! — Тамара сделала несколько глотков. — Ты только послушай, что говорил нам сегодня Константин Семенович!
— А кто такой Константин Семенович?
— Наш учитель по литературе. Какая у тебя плохая, память на имена!.. Я же тебе вчера рассказывала про него.
— Имен тысячи, а я один. Разве все запомнишь? — невозмутимо ответил отец. — Так что он говорил?
— Что? Ах, да… Что он говорил? — задумчиво переспросила Тамара. — Вот и забыла. У меня память, как у тебя…
— Девичья!
— Нам с тобой надо заниматься. Память упражнять.
— Конечно! Только у меня и делов!
— Стоп! Вспомнила! Видишь ли, в чем дело… Часто мы читаем литературное произведение и одновременно думаем — что, зачем и почему? А в результате ничего не понимаем. Всякое произведение нужно читать без предвзятого отношения к нему. Потом, когда прочитаешь, можно подумать и проанализировать: чтя хорошо, что плохо, что взволновало и почему, кому симпатизируешь, сочувствуешь и почему? Что нового узнала о жизни, о людях, об идеях? — говорила она, невольно подражая Константину Семеновичу. — А ведь что мы делаем? Мы часто произведение не анализируем, а анатомируем. Голову долой, руки, ноги долой, живот распорем и… что получается? Все разваливается, и никакого произведения нет. И удовольствия нет!
— Да уж какое тут удовольствие, если руки, ноги долой…
Тамара давно привыкла к шутливому тону отца, ли била с ним говорить и всегда находила в нем хорошего слушателя.
— Мы привыкли смотреть на все явления жизни, литературы, искусства рационалистически, — продолжала она ораторствовать, словно перед ней была большая аудитория.
— Привычка — это большое дело…
— Когда я буду журналистом… Теперь я понимаю, в каком направлении следует двигаться… Только все это надо еще крепко продумать, развить и выработать в себе. Ох! Много еще работы, папа! — закончила она со вздохом.
— Послушай-ка, Тимоша, — сказал отец и протянул ей маленькую фотографию. — Вот погляди на эту физиономию.
Девушка взяла фотографию, на которой был изображен усатый человек с гладкой прической.
— Можешь ты его срисовать в таком виде, будто он на трибуне говорит, а изо рта искры сыплются, а на другой картинке, будто он спит и искры из носа сыплются?
— А зачем это тебе?
— Для нашей стенгазеты. Надо так нарисовать, чтобы похожий был.
— Когда это надо?
— Поскорей бы.
— Уроков задают много… Ну, ладно. Нарисую.
— Ты постарайся, чтобы смешней!
Рисовала Тамара прекрасно, но почему-то не любила это занятие и быстро уставала. Выпуск стенгазеты школы она всегда откладывала до последнего дня. Учитель рисования и многие другие советовали поступить в Академию художеств, но не лежала у нее душа к рисованию. Вот и сейчас она с кислой гримасой спрятала фотографию в полевую офицерскую сумку, но отказать отцу не могла.
— Тамара, ты собираешься сегодня спать? — раздался голос матери.
— Сейчас, мама!
Девушка допила остывший чай и принялась устраивать постель. Спала она на походной складной кровати, которую отец где-то раздобыл по ее просьбе. Она приучала себя ко всяким невзгодам. Каждый журналист, как ей казалось, должен много ездить по стране, все видеть, знать и слышать, Она всегда воображала себя за рулем своей машины, в которую погружены эта складная кровать, две смены белья, чайник и кое-что из продуктов.
— Папа, ты скоро кончишь свое чаепитие?
— А что?
— Имей в виду, что много пить вредно. Человеку надо в сутки всего один литр жидкости.
— Если сорокаградусной, то это много!
— Я говорю про воду.
— Больному человеку все вредно.
— Довольно, папа! — строго сказала Тамара и унесла самовар.
Когда она вернулась в комнату, отец стоял около стола с пустым стаканом.
— Еще бы только один стаканчик… Ложись, я тебе мешать не буду.
С этими словами он ушел, захватив с собой стакан, сахарницу и маленький чайник.
Лишь только Тамара легла, на ее подушку прыгнула кошка и, ткнувшись мордой в щеку, замурлыкала.
Скоро вернулся отец и остановился у изголовья дочери.
— Ты спишь, Тимоша? — тихо спросил он.
— Нет. А что?
— Да видишь ли, какая штука… У нас на заводе идет борьба за качество… Так мы хотим, значит, обещание составить и всей бригадой под ним подписаться. Ну, ты понимаешь… Обязательство это под стекло в цеху повесить в красивой такой рамочке…
Тамара вдруг вскочила с кровати и, как в детстве, захлопала в ладоши.
— Папа! Вот это здорово!
— Ты с ума сошла, Тамара! — заворчала мать. — Дай хоть другим-то спать.
— Ты понимаешь, папа! Это как раз то, что нам надо! Мы тоже напишем обещание. Долой тройки!.. И тоже все подпишемся!
— Кого долой? — переспросил отец.
— Тройки! Тройка — это, знаешь, очень неважная продукция. Ты мне подсказал замечательную мысль! Мы сегодня с девочками думали, в какой форме начать, борьбу за лучшую учебу. Я сейчас же напишу!.. Или нет! Завтра утром, на свежую голову лучше.
— Конечно, утро вечера мудренее. Так ты мне рамочку-каемочку сделаешь?
— Сделаю! Тебе я все сделаю! Ты у меня молодчина!
— Ну-ну… А ты долго намерена на походной кровати спать? — спросил отец, отправляясь за перегородку.
— Зима наступит, я себе сделаю спальный мешок и буду спать на чердаке, — ответила Тамара.
— С тебя станет!
— А что? Буду закаляться… Но ты мне здорово подсказал! Обещание!.. Удивляюсь, как мы сами не догадались?
— Тамара, ты скоро прекратишь? — уже совсем сердито спросила мать.
— Молчу, мама, молчу…
Тамара долго не могла заснуть. Мысленно представила рисунок и в общих чертах продумала текст обещания. Засыпая, опять вспомнила собрание, и в душе возникла тревога. В классе появились нездоровые отношения. Кто, например, сказал Марине о пощечине? На собрании никто не признался. Катя подозревала Белову, но Марина Леопольдовна любила ее меньше всех. Она не раз читала нотации Беловой за самомнение, за дерзкие ответы и даже обещала снизить отметку, если та не исправится.
НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК
Последние дни установилась теплая, сухая; солнечная погода — бабье лето. Занимались с открытыми окнами. До слуха школьниц с проспекта доносился гул моторов, отрывистое кваканье машин. Вдруг откуда-то возникла музыка. Где-то завели патефон, и нежные звуки вальса, не смешиваясь с шумом улицы, проникли в класс.
Светлана сидела, положив подбородок на ладонь согнутой руки, и не мигая смотрела на брошку, приколотую на груди Марины Леопольдовны.
Учительница была недовольна ответом Косинской, сердито поправляла ее, но Светлана, словно зачарованная, не могла отвести глаз от блестящего предмета и ничего, кроме музыки, не слышала. На ее губах замерла улыбка. Широкий и мелодичный вальс куда-то звал, обещал что-то очень хорошее… Пластинка кончилась, но звуки не оборвались, а как будто улетели, растаяли, уступая свое место треску мотоцикла, быстро промчавшегося мимо.
