Мухаммед Теймур - Место на земле
С площади я направился в квартал Роуда, нашел дом Мурси-бея и постучал в дверь. Он вышел сам и сказал:
— Милости просим!
Я вошел. Красиво меблированная гостиная. «Как хорошо иметь свой дом! — размышлял я. — Да, только тот настоящий человек, у кого есть дом!»
Я сел в кресло и подумал: «Вот бы в нем соснуть! Почему нет у меня хотя бы дивана, на котором я мог бы лежать и спать, как вот этот котенок?»
Когда Мурси-бей на минуту вышел из гостиной, я еще раз посмотрел на котенка, который приятно потягивался на подушечке дивана, протянул руку, чтобы погладить его, а сам с завистью думал: «Эх, хотел бы я быть на месте этого котенка!»
Мурси-бей вернулся, и я встал в знак уважения.
Он сказал:
— Пожалуйста, садитесь.
Я сел, извинился за беспокойство и рассказал ему, как работал у деревенского старосты, потом у Абдульгаффара, объяснил, что мне двадцать лет, что я умею читать, писать и считать, и прошу его помочь мне устроиться на любую работу, обещая оправдать его доверие своим трудом и поведением.
Я обратил внимание, что бей хорошо упитан, краснощек, так и пышет здоровьем. Я отметил также, что великие это вещи — покой и довольство, которыми он наделен вполне и которых я полностью лишен. Одет он был во все дорогое, добротное. «Неужели оба мы — дети Адама и Евы? — думал я. — Тогда почему он упитанный и краснощекий, а я тощий и желтый, как лимон? Почему он здоров, как бык, а я болен и немощен? Почему у него высокая должность, легкая и приятная работа, а я не найду себе даже самой трудной и неприятной? Почему он спит на хорошей постели, а у меня нет даже угла, где бы я мог прикорнуть?»
Я уже хотел сказать ему, что вот, мол, котенок высыпается в свое удовольствие, а мне негде ночевать, но бей опередил меня.
— Хорошо… — начал он.
Я напряг все свое внимание: что скажет он о моей судьбе? Бей немного помолчал, а затем заговорил о том, что вопрос о безработице касается не только меня, что есть много таких людей, у которых нет ни работы, ни пропитания, ни жилья, что даже люди с дипломами высшего учебного заведения ходят без работы.
— Во всяком случае, я постараюсь что-либо для тебя сделать, — закончил он.
Мурси-бей заерзал на стуле, намекая, что мой визит окончен. Я поблагодарил его, встал, попрощался и вышел. Итак, я вновь на улице. Здесь нет такого покоя, как в доме Мурси-бея. И вновь в растерянности: что делать дальше? Рука шарит в кармане и нащупывает злополучный пиастр — все мое богатство.
Я подошел к табачному киоску, но не отважился истратить пиастр на курево — ведь я голоден, к тому же надо думать о ночлеге! Но на много ли хватит одного пиастра? На бутерброд с фасолью, не больше. А чтобы переночевать хотя бы на тротуаре, пиастра мало.
Я снова вспомнил о дяде Сулеймане. А что, если попросить у него помощи или совета относительно работы? Может быть, он знает какого-либо предпринимателя, владельца магазина или гаража, кого-нибудь, кто нуждается в рабочем или стороже, в писце или счетоводе? Эта мысль вновь вернула мне надежду. Я быстро зашагал вперед, прошел по улице Каср-аль-Айни, миновал Хильмию и наконец достиг Баб-аль-Халька. Мое вторичное появление премного удивило дядю Сулеймана. Я рассказал ему свою историю. Он усадил меня, сам сел напротив и стал вслух перебирать знакомых ему людей, которые могли оказаться полезными.
— Слушай, Акиль, — сказал он, — мы непременно должны найти для тебя какую-нибудь работу. Приходи завтра.
Я спросил, уверен ли он, что завтра найдется работа. И он с приятной улыбкой, дружеской и теплой, ответил мне так:
— Приходи утром, сынок. Постараемся, поищем — и найдем. Не так уж страшен шайтан…
Я хотел попросить, чтобы он оставил меня в лавке переночевать, но ведь магазин — не его собственность, и, поразмыслив, я решил не беспокоить его. Хотел было занять у него еще пять пиастров, но постеснялся: ведь он только сегодня одолжил мне сколько мог, я должен быть благодарен ему и за это. И я, поблагодарив его, вышел из магазина, решив попросить у него немного денег завтра утром, если только мне суждено еще раз увидеть утро.
Я прошел в то самое кафе, где утром поспал немного на стуле, и сел за стол. Подошел официант, и я не нашел ничего лучшего, как сказать ему:
— Я утром пил у вас чай.
Кафе было набито битком, и поэтому он прошел мимо меня, не ответив на мое приветствие. Я просидел там до полуночи. Когда посетители разошлись, а хозяин начал убирать столы, чтобы закрыть кафе, я встал и вышел на улицу, так и не зная, куда деться. Меня мучили голод и страшная головная боль — очевидно, оттого, что я не спал две ночи подряд. Ноги отказывались нести мое тело, съежившееся от ночного холода.
Я глядел на счастливых господ: они заходили в открытые еще фруктовые магазины, покупали и с наслаждением ели фрукты. Из ресторанов доносился запах жаркого, а я, дрожа, брел все вперед, пока не добрался до улицы Аль-Азхара. Приметив укромный уголок на изгибе тротуара, я решил тут же прилечь, опершись спиной о стену. Но покашливание полицейского заставило меня встать. Я вышел на площадь Аль-Азхара, надеясь переночевать в мечети святого Хуссейна. Я очень обрадовался этой мысли, но — увы! — дверь мечети оказалась запертой.
— Почему заперта мечеть? — спросил я у прохожего.
Тот утешил меня, сообщив, что ее откроют на рассвете перед утренней молитвой. Тогда я сел прямо на тротуар, опершись спиной о стену мечети и чувствуя, что скоро окоченею от стужи.
Но заснуть на холодном тротуаре у холодной каменной стены было немыслимо. Я поднялся и стал ходить взад и вперед, но вскоре обнаружил, что на меня искоса поглядывают полицейские. Я решил идти дальше и наконец добрел до рынка в Атаба-аль-Хадра. И там, в сторонке, я вдруг увидел телегу, одну из тех, в которых торговцы развозят свои товары. Недолго думая я прыгнул на телегу.
Радости моей не было предела, когда я обнаружил, что она густо застлана соломой. Тьма была кромешная, холод — пронизывающий. Но только я стал шарить руками, чтобы улечься поудобнее, вдруг услышал мальчишеский голос:
— Чего тебе, дяденька?
— Спать, брат, спать!
— Тише, а то накличешь полицейского. Он нас обоих вытурит отсюда, — лениво проговорил мальчик и лег на свое место.
Я понял, что парнишка — мой «родственник», и на душе у меня стало теплее. Укрывшись соломой, я крепко заснул рядом с ним.
АБДАРРАХМАН АШ-ШАРКАВИ
Заветная мечта
Перевод О. Ковтуновича
Все спит в его маленьком мире: отец, мать, коза, куры, и только он никак не может заснуть.
Он смотрит на еле заметный желтый огонек деревенского светильника, который больше дымит, чем светит. Смотрит и ждет, когда проснется мать и наступит утро.
Завтра он впервые в жизни наденет костюм и башмаки. На нем будет все новое, и ветерок станет играть кисточкой его торбуша[25]. Он поедет в город, который никогда не видел, и там будет держать вступительные экзамены в начальную школу.
Уж теперь он поедет на осле, на том самом осле, за которым так часто плелся пешком. Он всегда мечтал об этом и однажды, нарушив запрет, даже попробовал прокатиться на осле. Когда-нибудь Мустафа, наверное, забудет все события своего детства, — все, но только не это! Он всегда будет помнить, как дядя наградил его такой пощечиной, что он кубарем скатился со спины осла. Дядя очень дорожил ослом и считал его более полезным для семьи, чем двадцать таких бездельников, как Мустафа. Дядя полагал, что перевозка земли — нагрузка, вполне достаточная для старого животного.
Мустафа никак не мог понять, почему дядя разрешает возить на осле землю, а покататься на нем не дает: ведь он, Мустафа, единственный ребенок в доме.
Семья у них небольшая: мать, отец, дядя и он, Мустафа. Имущество тоже невеликое: осел, коза, куры.
Отец когда-то учился в Аль-Азхаре и мечтал стать улемом[26]. В один прекрасный день он появился в деревне в огромной чалме и гордо прошелся по улицам. Первым ему повстречался его собственный брат. Смеясь, он сказал: «А это что такое? Зачем ты намотал на голову такую большую чалму? Понимаю, ты собираешься показывать ее за деньги. Иди, иди своей дорогой! Я на тебя смотреть не стану, и от меня ты ничего не получишь».
Вся деревня смеялась, повторяя эти слова. Она и до сих пор вспоминает их, потому что эти слова вошли в золотой фонд деревенских острот. Молодой азхариец больше не вернулся в Каир. Он женился и остался в деревне, но чалму, возвышавшуюся над его лбом, он не снял. Хотя он и не стал улемом, крестьяне его уважают. Они обращаются к нему за советами, когда дело касается брака, развода, иногда расспрашивают о рае и аде. Он пишет для них анонимные жалобы на старосту, злоупотребляющего властью. Сына своего Мустафу он отдал сначала в деревенскую школу, а теперь посылает в городскую, чтобы сын, плоть его и кровь, достиг в жизни того, чего сам он так и не добился.
