Юрий Дьяконов - Алмаз — драгоценный камень
— Компотику хочется. Я открою банку.
— А мама не велева. Компот в ховодильнике есть.
— Фу, кислятина! Я хочу из баллончика. Мы возьмем немного. А потом опять закроем. Она и не заметит, — не слушая возражений Клавы, она поддела открывалкой крышку двухлитрового баллона.
— Во! Классно! На, попробуй… Ну и дурочка! Все равно, если узнает, я скажу, что это ты… Пей!
Клава знает, что Соньке ничего не стоит наговорить маме. И мама ей почему-то верит, а Клаве — нет. Может, потому, что пока Клава скажет пять слов, Сонька натараторит сто? Или потому, что маленькая?…
Сонька уже не первый раз делает такое с компотом. Отопьет и опять крышкой прихлопнет. Правда, в двух баллонах компот прокис. Мама очень удивилась: почему? А попробуй скажи! Самой же еще и ремня дадут…
Сонька все дразнит Клаву. И пьет, и пьет. Спохватилась, когда в баллоне осталось меньше половины. Что делать? Забегали Сонькины зеленые глаза: испугалась. Кинулась к чайнику — пустой. В графине — кипяченой воды на донышке. Тогда она схватила баллон и побежала к крану.
— Что ты деваешь?! — закричала Клава. — Опять же прокиснет! Мама варива, варива.
Сонька тянется к крану. А Клава оттаскивает ее за хвост платья.
— Отстань, дурочка! — кричит Сонька. — Скоро мама придет…
Выпустила Клава Сонькин хвост. А она — цок! Баллоном по крану. Смотрят обе, а из трещины розовый компот льется в раковину. Завизжала Сонька:
— Видишь! Видишь, что наделала, гундосая!..
В прихожей раздался звонок. Сонька показала кулак и прошипела:
— Молчи! Я сама что-нибудь придумаю.
Клава слышала, как еще в прихожей Сонька начала сочинять на ходу:
— Ой, мамочка! Какая ты румяная!.. А нас на каникулы отпустили! Знаешь, мамочка, у нас что случилось? Просто ужас. Этот Пугач…
— Что? Опять этот хулиган?
— Ага. Он это… разбил баллон с компотом.
— Как? — изумилась мама. — Он был здесь?!
— Да. Нет. Он это… как даст по баллону… из рогатки…
— Постой. Я ничего не пойму. Ведь баллоны стоят в нише!
— Конечно. В нише. Я же и говорю. Я взяла баллон…
— А кто тебе разрешал?
— Ой, мамочка! Я же хотела тебе приятное сделать, — лисой крутилась Сонька, — и стала вытирать пыль на полке… А их на окно поставила. А Пугач как даст из рогатки. И разбил. А я схватила их и давай назад скорей ставить… А то бы он все побил! А он как стрельнет еще. Чуть мне в глаз не попал! — Сонька уже не могла остановиться. — А эта… ну Ренка, еще стоит рядом и смеется…
— Ах он бандит! Ну, теперь я до него доберусь! — завопила Олимпиада Трифоновна. — Самый мой любимый компот. А ты, Клавка, опять к этой Ренке бегаешь! Чтоб ноги твоей там не было! Нашла подружку!
— Неправда! — сама неожиданно для себя закричала Клава. — Пугач не бив! А Ренки близко не быво! Это Сонька сама все!
Недаром девочки в классе называли Соньку артисткой. Лгать, наговаривать и притворяться она умела, как никто другой. Сонькины глаза стали круглыми от удивления и обиды. Она повернулась к маме, и та увидела: Соня вот-вот заплачет. Тонкие губы ее дрожали. Она закрыла лицо руками.
— Клавка! Ты опять?! — закричала мама. — Да как ты смеешь! Из-за каких-то хулиганов на сестру родную наговаривать!
— Она врет, врет, — безнадежно оправдывалась Клава. Все убедительные, нужные слова куда-то подевались. Она понимала, что мама поверит не ей, а Соньке. Она и сама бы поверила, если бы не видела всего своими глазами. И все-таки Клава твердила: — Она врет… врет…
Но мама уже не слушала ее. Быстрая на расправу, она больно отшлепала Клаву и поставила на колени в угол:
— Стой тут, дрянь! Пока не признаешься, что наврала…
Уже час стоит Клава на коленях в углу. Больно коленкам. Очень больно. И еще больно где-то в середине, в груди. Слез нет — все выплакала. Потом ноги занемели, и уже стало не больно. А та боль, что внутри, бьет ее мелкой дрожью, дергает за плечи, вырывается наружу тяжелыми всхлипами, стучит молоточками в висках: тук-тук-тук. Голова стала тяжелой, и все сделалось безразличным. Все равно никто не верит. Никто не любит ее. Губы шепчут:
— Вот… Вот заболею и… и умру… тогда… тогда узнаетею…
— Хватит тебе ныть-то! — кричит из кухни мать. — Ишь, моду взяла: свое устанавливать! Я из тебя эту дурь выбью. Признавайся, что наврала. А-а-а, молчишь?! Ну и стой, дрянь, хоть до утра.
— Это ее Ренка учит! — просунула в кухню голову Сонька. — Сама хулиганка. А Клавка, дурочка, ее слушает. Ренка ее и красть научит…
* * *Дверь в квартиру оказалась не запертой. Полковник вошел в комнату. Рената остановилась в темной прихожей. Сонька кинулась к отцу с новостью:
— Папа! У нас каникулы на все лето!.. А Клавка на коленях целый час стоит и не признается.
— А в чем ей признаваться? — тревожно спросил он.
— Вот полюбуйся на свое чадо, — закричала, выходя из кухни, мать. — Как осел, упрямая! Но я из нее эту дурь выбью!
— Постой, Олимпиада! Вы что? С ума посходили? Столько стоять. Да у нее же ножки… — неестественно тихим, пугающим голосом; сказал отец и, не раздеваясь, прошел в комнату.
Сонька трусливо шмыгнула в кухню. Она знала: раз отец назвал маму не Олей, как всегда, а полным именем, Олимпиадой, значит, дело плохо.
— Клава. Доченька. Вставай.
Клава вскинула на папу глаза. Хотела встать и застонала тоненько:
— У-у-у-у-у, не могу. Не поднимаются.
Отец подхватил ее на руки. Снял чулки и стал растирать белые-белые, занемевшие ноги. Теплые папины руки погнали по жилам кровь. Боль сотнями иголок вонзилась в колени, в икры, в стопы. Из больших светло-серых Клавиных глаз сами катились слезы.
— Папа, я правду… Я правду, а мама не верит… А Соньке верит, — шептала она.
— Ты что там бормочешь?! Жалуешься? — рассердилась мать. — Да я тебе!..
Полковник опустил Клаву на диван. Лицо его стало страшным. Покрылось багровыми пятнами. Щека и губы вдруг перекосились, потянулись куда-то вверх и задрожали от напряжения. Он шагнул вперед и незнакомым, властным голосом, от которого у Ренаты по спине побежали мурашки, хрипло сказал:
— Сержант Сбитнева! Кругом марш!.. И чтоб не видел!.. Пока не позову… Сплет-ни-цы!
И тут произошло чудо. Олимпиада, полная, крикливая, не терпящая возражений, вдруг как-то съежилась. Стала маленькой и жалкой. Глаза ее испуганно забегали. Губы побелели. И она залепетала чужим, испуганным голосом:
— Что вы, товарищ гвардии полковник… Ваня… Ванечка… успокойся… ради бога. Я сейчас… Я… — и бочком, вслед за Сонькой шмыгнула в дверь, скрылась на кухне.
Полковник сбросил китель с четырьмя рядами разноцветных орденских ленточек и сел на диван, закрыв руками лицо. Успокоился немного и потребовал:
— Рассказывай, Клава, правду…
Рената, ставшая невольной свидетельницей этой удивительной сцены, повернулась и, не замеченная никем, на цыпочках вышла из темной прихожей.
А утром к ней прибежала перепуганная Клава.
— Ой, Рена… Папа сказав маме: «Так больше жить нельзя!» И еще что-то говорив. А мама пвакава и кричава. И он уезжает и меня берет в свои военные вагеря на все лето. А Соньку велев отправить к маминой маме в деревню. Говорит: «Там ей веревки вить из людей да сплетничать не дадут. Твоя мать из нее чевовека одевает…» Что же теперь будет?… — губы у Клавы прыгали, и она ошибалась больше, чем всегда.
— Что ли, ты совсем разучилась, чему мы с тобой научились? — огорчилась Рената.
— Реночка. Я не могу сейчас правильно. Ты же понимаешь? Я все лето учиться буду и стишок этот повторять буду. Хочешь, наизусть скажу?
В переувке,
В закоувке
На вошадке я сидев…
Ренка замахала руками, и Клава умолкла.
— Когда же ты едешь?
— Скоро совсем. Сейчас… через час.
Не успели подружки и поговорить хорошенько, как подъехала военная машина с брезентовым верхом. Полковник Каблуков приказал шоферу пересесть на заднее сиденье. Приподнял Ренку сильными руками, поцеловал в лоб и сказал: «Спасибо, морячка!» Сам сел за руль. Рядом посадил Клаву, и машина рванулась со двора…
Через два дня приехала бабушка и увезла Соньку к себе в деревню на все лето… По двору поползли тревожные слухи. А когда приехала машина и рабочие стали выносить из квартиры Каблуковых разную старинную мебель, громадные ковры, пианино и еще много всякого добра, женщины решили: дело-то у Каблуковых совсем плохо… Дворовые кумушки пытались было поговорить с Каблучихой. Но всегда словоохотливая, Олимпиада Трифоновна резко оборвала болтушек:
— Не ваше дело! Сами разберемся.
Вообще она стала какая-то другая. Похудела. Глаза красные и веки припухли. Это она плачет, наверное.
Олимпиада Трифоновна теперь каждый день рано утром уходит на работу. В госпиталь. Сняла свои огромные серьги. На руках осталось только тоненькое колечко — подарок дяди Вани.
