Александр Кононов - Зори над городом
— Киллер.
Другой пробормотал что-то невнятное.
— Принесли? — капризным тоном спросила Сурмонина.
— Вот! — Киллер победоносно потряс над головой журналом, на обложке которого чернели буквы, падающие лестницей вниз.
— Сперва будем слушать поэму Сэма или займемся новинкой? — спросила Ирина и сама себе ответила: — Сэма — под конец, на десерт. Читайте, Женя!
— Принято к исполнению. — Киллер развернул журнал и начал читать стихи, подвывая на середине строк.
Сперва Шумов удивился: подобного издевательства над здравым смыслом ему еще не приходилось встречать.
Поял петел Петра.
Предал камни навек…
Чубурухнуть пора
Имярек!
Рифмованная бессмыслица оказалась довольно однотонной, хотя Киллер некоторые строфы читал тихо, а другие — выкрикивая с пафосом:
Жернова, как ни кинь,
В рот не суй. Пинь пинь, пинь!
Гриша постепенно перестал следить за чтением. Чтобы занять себя хоть чем-нибудь, он начал украдкой разглядывать гостей Сурмониной.
Оба молодых человека были не на много старше Гриши, может быть, года на два. Оба были невысокого роста, но стройненькие. И очень изящные. Куда там Самуиловой визитке против их пиджаков с великолепными шелковыми отворотами (это, должно быть, и есть смокинги, подумал Гриша), с белыми хризантемами в петлицах. Но не это делало их похожими друг на друга. А что же?
…Бывают такие комнатные собачки, чистенькие, аккуратненькие и не внушающие доверия. Не то что честный дворовый пес с открытым и мужественным видом отважной своей морды. А вот такие глядят умильно, а отвернись — очень свободно могут цапнуть за ногу, особенно если есть надежда, что это пройдет безнаказанно.
Бог знает, какая ерунда лезет в голову; Гриша, не зная, чем бы развлечься, взял в руки статуэтку с каминного карниза. Это был желтоволосый амур, тащивший под мышкой огромное пурпурное сердце, — бедняга прямо-таки надрывался, ноша ему оказалась не под силу. Забавная вещица.
— Смешно? — строго спросила Сурмонина. — Вам, Шумов, эти стихи, вероятно, кажутся бессмыслицей?
Гриша поставил амура на место:
— Нет, почему же. Там есть строки, полные глубокого смысла. Жернова, действительно, как ни кинь, в рот не суй.
— Коллега, может быть, незнаком с футуризмом? — спросил Киллер.
Он снисходительно посмотрел на Гришу сверху вниз — это ему удалось, потому что он читал стихи стоя, а Гриша так и остался сидеть на низеньком и очень неудобном пуфе.
— Представьте себе, немного знаком. Это не меняет моего отношения к мысли о том, что жернова в рот не суй.
У Персица лицо стало несчастным. Он, конечно, уже раскаивался в том, что привел сюда Шумова.
Киллер вопросительно посмотрел на Ирину Сурмонину. Та еле заметно кивнула ему головой, и он начал не торопясь, посасывая губами, почему-то хмыкая, покашливая, и все время оглядываясь по сторонам:
— У Федора Сологуба мне рассказали: на вернисаж, э-кхм, новой живописи пришел один… э-э, пейзанин. Одет традиционно: лапти, армяк. Думали: возможно, стилизован под мужичка? Э, нет — настоящий сермяжник, натуральный, без притворства. Художник, который на вернисаже объяснял содержание картин, прямо-таки оказался в тупике: ну как такому дяде что-нибудь растолкуешь? Там была одна картина — круг из золотой бумаги, перечеркнутый черной линией, потом — треугольник рядом; подпись — «Наполеон»… Пока, однако, художник раздумывал, мужик вдруг как зевнет во весь рот: «Чаво там толковать, ето нам знакомо, неоимпрессионизм, и боле ничаво».
Ирина искоса поглядела на Гришу и отвернулась.
«Это они про меня». Гриша, сообразив это, даже не рассердился:
— Значит, художнику все-таки приходится объяснять содержание таких картин?
— Приходится ли художнику… э-э… объяснять? — Киллер пожал плечами. — Да это его обязанность!
— Но обязанность вызвана, должно быть, тем, что картины публике непонятны?
— Речь идет, — вмешалась Ирина, — об искусстве для избранных. Во всяком случае — не для толпы. Не для масс.
— Массы — горы шлаку, — воскликнул Персиц, — творческая личность, художник, поэт — это алмаз.
— Ты, Самуил, алмаз?
— Ну к чему это! — нервно прикрикнула Сурмонина.
— Вы правы. Это ни к чему, — сказал Шумов. — Прощайте!
Закрыв за собою дверь, он решил про себя, что больше сюда не вернется.
11
— Вас прислал шах, но не персидский?
Статный, румяный, кареглазый здоровяк в косоворотке с вышитым воротом приветливо улыбался.
Это был тот самый добрый молодец, которого Гриша заприметил когда-то в университетском коридоре.
Улыбка его отличалась необычайной привлекательностью: открытая, дружелюбная; зубы сияли чистым, влажным блеском, один к одному, ровные, белые, под стать алым губам, чуть оттененным молодым пушком.
Он, должно быть, нравился всем окружающим, и сам, надо думать, хорошо об этом знал.
— Какой шах?
— Не персидский! Мы с ним однокашники по гимназии. Учитель русского языка вызывал его к доске не иначе, как «Шах, но не персидский». Так мы и привыкли его звать Шахно-Неперсидский. Я имею в виду милейшего Семена Шахно — ведь именно он направил вас ко мне? Вас зовут…
— Григорий Шумов.
— А меня Борис Барятин. Присаживайтесь-ка на этот, считаю долгом предупредить, довольно хилый стул.
По всем признакам, помещение редакции «Нашего пути» служило одновременно и складом изданий, и конторой, и, судя по стоявшей в углу койке, чьей-то спальней.
Половина комнаты была завалена перевязанными бечевкой кипами журналов в уже знакомых Грише сереньких обложках.
— Итак, — сказал Барятин, — возьмем сразу быка за рога. Кое в чем вы можете довериться моему опыту. Я ведь сам немало погранил тротуары с «Нашим путем» под мышкой. Но теперь меня повысили: по должности я, можно сказать, ваше начальство — управляющий главной конторой нашего незаурядного издания.
Он снова жизнерадостно засмеялся как видно, подшучивая и над своим званием и над журналом и приглашая Шумова последовать своему примеру.
Смех нового знакомца был так заразительно весел, что Григорий Шумов невольно улыбнулся ему в ответ.
— Ну вот, теперь все в порядке! — объявил Барятин. — А то я уже опасался, — какой, дескать, хмурый мужчина. В нашем деле нельзя быть хмурым. Нужен оптимизм самого высокого давления. Всегда приходится быть в хорошем настроении… Вам Шахно, конечно, уже говорил: многочисленные кафе на Невском — вот где ключи к вашим будущим финансовым победам. Опять нахмурился! Не нравится? Эх, друг милый! Знаете, с кого нам надо брать пример? С мальчишек-газетчиков. У них цель — дневной заработок. А у нас? Тоже. И посмотрите, как они расторопны, находчивы, резвы. Им все равно, где продавать, что продавать.
— Ну, знаете ли, «где», это еще туда-сюда, а «что» для нас, по моему, не все равно. Я, между прочим, нашел в «Нашем пути», в последнем номере, очень стоящую заметку о положении работниц на фабрике «Лаферм». Вполне приличная заметка.
— Да? — заинтересованно спросил Барятин. — Не читал. На мой взгляд, журнал как журнал. Создан для прокорма нищей студенческой души. Но если вам нравится, тем лучше. Тогда с богом! Не вздумайте, однако, отправиться куда-нибудь на Выборгскую сторону. Да и на Васильенском острове вы сбудете за день пяток экземпляров, не больше. Держитесь района поближе к Невскому. И хоть вы и поморщились, но запомните: сияющие огнями вечерние кафе — вот где золотые россыпи. Там иногда с трехрублевки не берут сдачи…
— Послушайте! — Шумов вскочил, хилый стул полетел в сторону.
— …не берут, приходится чуть не силком всучивать, — спокойно продолжал Барятин. — А лучше всего вот как делайте: положите без долгих разговоров сдачу на столик и продолжайте свой рейс. Экий вы, однако, норовистый! Теперь сторона чисто деловая. Залога мы не берем, все построено на товарищеском доверии. Нераспроданные экземпляры возвращаете на склад без всякого для себя убытка. Подходит? Тогда берите под отчет вот эту кипу — в ней ровно сто экземпляров «Нашего пути», — и ни пуха вам ни пера. Вопросы есть?
— Вопросов нет, — упавшим голосом ответил Григорий Шумов, взял перевязанную бечевкой толстую кипу журналов и вышел из редакции — она же контора, она же редакция, она же склад изданий, она же холостяцкая студенческая спальня.
…И начались муки Григория Шумова.
Наступили дни, когда душа его с самого утра наполнялась чувством едкого стыда.
Он думал — пройдет неделя, другая, он привыкнет. Нет, не привык.
Он уговаривал себя — разве новое его занятие зазорно? Другие люди, может быть, подостойнее его, зарабатывают же таким путем свой хлеб! Он ругал себя: чистоплюй, аристократ! Ничего не помогало.
