Николай Тихонов - Ленинградские рассказы
Все это вспомнилось Тимофею как-то сразу, пока он сидел на зеленой скамейке. Он устал от мыслей, от их множества и пестроты. Он перестал думать и стал смотреть на деревья, на речку, на прохожих. Жизнь была странной. Он посмотрел на себя. Чисто одетый, опрятный, аккуратно работающий, не считаясь со временем, иногда по два дня не оставляющий цеха, он чувствовал себя счастливым, но ведь в нескольких километрах от города сидели немцы, в воздухе гудели сторожевые самолеты или вдруг с непонятной быстротой начинали сыпаться снаряды.
Мимо него проходили по-весеннему одетые люди, какой-то мальчик ловил рыбу, но у него ничего не выходило. Он стал смотреть на мальчика.
Мальчик был худой, остроносый, в серой куртке. Тимофей сначала рассеянно следил за этим рыболовом, но потом, когда мальчик встал, взял удочку на плечо и, посвистывая, пошел к зеленой скамейке, Тимофея точно что-то ударило в бок. По мере того как мальчик подходил ближе к нему, он все яснее видел на его щеке коричневое большое пятно, как будто на щеке застыл большой кофейный натек.
Когда он проходил мимо Тимофея, Тимофей сказал:
— Эй, паренек, погоди минуточку.
Мальчик обернулся, оглядел Тимофея с головы до ног и сказал:
— Чего тебе?
— Присядь-ка на минуточку, — сказал Тимофей, — если не торопишься…
— Я не тороплюсь, — ответил мальчик и сел на скамейку.
Тимофей молча разглядывал его. И мальчику это надоело.
— Что я тебе, картина? — сказал он. — Или говори что-нибудь, или я пойду…
— Вот быстрый какой, — сказал Тимофей, — а я вот медленно думаю.
— А ты думай быстрее.
Мальчик засмеялся, и тогда Тимофей спросил:
— Слышь, а где ты зимой жил?
— Где жил? — Мальчик свистнул. — Там сейчас ни одна крыса не живет. Наш дом разбомбили вчистую. Меня самого чуть не пришибло.
— Вот, вот, — сказал радостно Тимофей, — это я и спрашиваю, дом с балконами, четырехэтажный, на углу вон там…
— Правильно. А что, ты тоже там жил? Или кого оттуда знаешь?
— Я там не жил, — сказал Тимофей. — А как тебя зовут?
— Шура Никитин…
— А скажи, Шура, что ты сейчас делаешь-то, учишься или что?
— Мать померла, отец мобилизован, я у тетки живу. Работать хочу, да не знаю, что и куда, мал я…
— А сколько тебе?
— Пятнадцать будет…
— Чего мал, ничего не мал. Хочешь, на работу устрою тебя?
— Ты? — спросил недоверчиво Шура, во все глаза рассматривая Тимофея.
— Ну а кто же! — сказал гордо Тимофей. — Я тебе сейчас записку напишу к одному человеку.
— А ты кто сам-то?
— Я, брат, слесарь, и ты будешь слесарем. Теперь не смотри на лета. Ты из зимы-то вылез ничего?
— Ничего, как тепло стало — бегу, и ноги не ватные…
— То-то, значит, будешь работать. Ты завод у моста знаешь?
— Знаю.
— Вот там я и работаю. Сейчас я напишу тебе записку.
Он вынул записную книжку, которой очень гордился, послюнил карандаш и написал крупными прямыми буквами: «Милый Парфений Иванович. Надо устроить ко мне Шуру Никитина. Я все Вам расскажу почему. А он тоже расскажет».
Он передал записку Шуре, и тот сказал удивленно:
— Как это ты подписался: «Я все живу». Что это такое?
— Это для секрета, у нас с Парфением Ивановичем свой секрет. Не бойся, не подведу. Я тебе расскажу. Только обязательно, смотри. Придешь? Не обманешь?
— А что мне обманывать! Конечно, приду. Меня отец немного слесарному учил. А ты мне скажи, почему меня остановил? Ты меня знаешь, что ли?..
— Немного знаю! — сказал, вдруг смущаясь, Тимофей. — Я тут живу недалеко, много раз видел…
— И ты мне что-то знаком. Ей-богу, знаком, — сказал Шура, — а вот не припомню… У меня, знаешь, после того как засыпало в доме, голова болит часто. А тебя я где-то видел, правда, правда…
— Да, наверно, видел, — сказал уклончиво Тимофей, — близко друг от друга живем, так как не видеть? Так приходи смотри!..
Тимофей рассказал ему, где найти Парфения Ивановича.
— Приду, — сказал Шура, прощаясь, взмахнул удочкой и пошел по набережной.
Тимофей смотрел ему вслед и никак не мог понять, почему он не открылся ему с самого начала. В первую минуту он усомнился, тот ли это мальчик, но имя и пятно на щеке подтвердили, что это тот.
В одну зимнюю ночь, когда особо свирепо падали бомбы с темного, закрытого тяжелыми снежными тучами неба, команду, где работал Тимофей, вызвали к дому, который только что повалился. Бомба попала в самую середину, и теперь в темноте чернел какой-то фантастический остов со многими перепутанными железными балками, и люди с фонарями рылись в грудах мусора, искали засыпанных.
Сначала Тимофей работал наверху завала, но потом его позвали вниз, и комиссар штаба района посмотрел на него внимательно при свете «летучей мыши» и спросил, решится ли он отрыть заваленного в нижнем этаже мальчика. Они подошли к черной дыре, откуда был слышен далекий слабый голос. Взрослому лаз был слишком узок. Тимофей надел каску, взял пилу-ножовку, молоток, зубило, топор и карманный электрический фонарь.
Он полез в дыру. Он твердо знал, что вернется с мальчиком, но для оставшихся это было вопросом. Завал стал оседать. Комиссар приказал прекратить верхние работы, и люди столпились у дыры внизу. Они ходили перед дырой, снег скрипел под их ногами, они говорили тихими голосами, и только комиссар с фонарем время от времени кричал в дыру.
Три часа шаг за шагом полз Тимофей по узкому проходу, обдираясь о какие-то проволоки, гвозди и острые кирпичи. Он дополз до мальчика, лежа на спине разобрал кирпичи над задавленным, освободил ему руку, дал ему фляжку с водой. Сил больше не было. Он осветил фонариком вокруг, чтобы точно запомнить положение. Запомнив, он полез обратно. Когда он вылез, он был мокрый от пота, как крыса под дождем.
Он отдышался и снова полез отрывать мальчика. Так он работал еще шесть часов. И он отрыл мальчика. Когда его вытащили, Тимофей не мог говорить от усталости. Он только слушал, как гудели люди вокруг спасенного, как кто-то сказал Тимофею, хлопая его по плечу:
— А и силен ты, батюшка! Молодец!
Он слышал, что мальчика называют Шурой Никитиным. Отдохнув, он подошел тогда, когда мальчика брали на носилки, чтобы увезти в больницу, и при свете фонаря он увидел бледное лицо с большим кофейным пятном на щеке. Это он запомнил. Потом надо было работать дальше, спасать других, и он только видел, как санитарный автомобиль завернул за угол.
И сегодня здоровый Шура Никитин прошел мимо него с удочкой. Он не мог не остановить его.
…Прошло несколько дней. Во время перерыва Тимофея вызвали в контору цеха. Едва переступив порог, он увидел Парфения Ивановича с толстой самокруткой в зубах, который вынул ее при виде Тимофея, широко улыбнулся и сказал:
— Все живешь, старина! Принимай пополнение.
— Спасибо, Парфений Иванович, — сказал Тимофей. — Я все живу, верно. Пополнение приму.
И тут же, при людях, наполнявших контору, Шура сказал:
— А что же ты скрыл, что ты Скобелев? Я ведь тебя не узнал. Прости, честное слово! Мы с тобой так изменились с зимы-то. Ты вот узнал меня, а я нет. Как вот ты-то меня на улице узнал?
Но Тимофею было стыдно сказать, что узнал он его по кофейному пятну на щеке. Он застеснялся, что-то пробормотал в ответ и пошел из цеховой конторы. За ним шли Шура и Парфений Иванович.
И когда они вошли в цех и перед ними раскрылся прохладный, светлый зал, наполненный металлическими отсветами и блесками, Тимофей сказал Шуре:
— Что было, то прошло… А вот тут, брат, уж мы поработаем вдвоем! И он жестом хозяина и мастера положил свою маленькую крепкую руку на холодную сталь станка.
Старый военный
Он был очень стар, и глаза его совсем ослабели. Все стояли у открытых окон, и он подошел, но ничего не видел. Тогда он сказал:
— Скажите мне, что там такое?
— Там, над городом, далеко где-то подымается к небу густой дым. Огромные, как горы, облака белого дыма. И края их розовые от заката. А теперь дым становится синим. Он встает до полнеба…
— Это пожары? — спросил он. — Это немцы?
— Да, — ответили ему.
Зенитки продолжали еще лениво постреливать.
…Он сидел над картами целыми вечерами. Он был старый военный педагог, географ, изобретатель, у него было много карт. Они всегда утешали его разнообразием своих линий, богатством земных очертаний, причудливыми рельефами. Он видел сквозь эти синие узоры и коричневые пятна, сквозь зеленые и желтые полосы жизнь могучей страны, большую, жаркую, свободную, растущую. Он знал, как год от года менялась эта карта.
Но сейчас он смотрел на карты окрестностей Ленинграда, болезненно морщил лоб, взгляд его становился угрюмым и тусклым.
Треск пулеметов был слышен недалеко.
— Нет, этого не может быть, — говорил он. — Нет, это невозможно.
