Ирина Шкаровская - Никогда не угаснет
— А кто такой Марека? — поинтересовалась девочка.
— А кто такая ты? — недружелюбно проговорил Петька.
— Много будешь знать, скоро состаришься. Тебя не трогают, и ты сиди, молчи, — отозвался Стёпка и снова взялся за делёж трофеев.
— Вот сморкалку я себе беру, а зеркало Алёшке «Вшивому» дам. Нехай на себя любуется и воши считает.
Петька, спрятав в карман помаду, вежливо попрощался с Инкой:
— Моё вам с кисточкой!..
Ванька, зажав в руки мелочь, вприпрыжку побежал за товарищем, а Стёпка и Инка остались вдвоём в павильоне. Сидели они рядышком на скамейке, глядя в разные стороны. Стёпка первый нарушил молчание.
— Ванька непрактичный, — добродушно проговорил он. — Сейчас на все гроши «жуликов» с изюмом купит, а вечером будет хныкать: «Хочу жрать».
Он взял со столика Инкину рабочую книгу по обществоведению, перелистал её.
— Вы уже про попа Гапона проходили?
— Проходили. А ты где учился?
— Я четвёртую группу закончил, — с неожиданной грустью произнёс Стёпка.
— А уркаганишь давно? — задала Инка вопрос, на который однажды не получила ответа.
— Давно…
Стёпке вдруг захотелось поделиться с этой ясноглазой девчонкой:
— Матка и батя померли с голоду. А я один остался. Под Херсоном мы жили, в селе. Ну, я сел на поезд и поехал, поехал. А потом слез с поезда и пошёл, пошёл…
— А в детдом почему не пошёл?
— Был, — махнул рукой Стёпка. — В Ростове был, в Казани, в Одессе. Та хиба всё упомнишь? Я скрозь все дома оббегал.
— Ну и что ж?
— Надоело. Везде только попрекают — хлеб задаром кушаешь, вред государству приносишь… А в Чугуеве мне понравилось. Я там три месяца жил, брюхо наел, по три порции съедал.
— А потом? — Инка внимательно смотрела на него.
— А потом надоело, и убёг я.
— Послушай, Стёпка, — начала Инка. — Ты письмо случайно потерял. — И, вынув из сумки измятый, сложенный вдвое листок, она протянула его мальчику.
Он засунул руку в карман ватных брюк и, выставив из дырки грязные пальцы, рассмеялся:
— Дырища какая! Вот и потерял…
— А кто такой Руслан? — поинтересовалась Инка.
— Много будешь знать… — начал Стёпка, и снова ему, непонятно отчего, захотелось поделиться с этой девчонкой…
— Руслан? Да это я…
— Не понимаю. Ты ведь Стёпка…
— Стёпка, верно. А Русланом меня артисты прозвали, когда я в Одессе, в театре служил.
— Ты… В театре?
— Ага… Афиши расклеивал… Потом надоело…
— А письмо кто тебе писал?
«Ну и дотошная эта девчонка, — думает Стёпка. — Про всё расспрашивает, всё ей нужно знать». Но ничего, Стёпка-Руслан сегодня сытый и добрый. Пожалуйста, если охота, он может поддержать разговор.
— Письмо от моего друга, — говорит Стёпка и, гордо взглянув на девочку, добавляет:
— Мы с ним на курорт кажное лето ездим, в Крым. А прошлый год на Мымральных водах были.
— Послушай, Стёпка… Руслан, — задумчиво начинает Инка.
— Послушаем… — в глазах Стёпкиных пробегают весёлые, огоньки. Он побожиться может, что сейчас девчонка заговорит о детдоме. Так он и знал!
— Послушай, Стёпка. Знаешь, где Брест-Литовское шоссе? Там есть детский дом имени III Интернационала. Наша школа над ним шефствует. Пошёл бы ты туда… Там тебя никто хлебом попрекать не станет.
— Сагитировать хочешь? — Стёпка сморкается в розовый, пахнущий духами, платочек. — Не пойду я никуда… Свобода дороже жизни!
И он поднимается со скамейки.
Но Инка должна выяснить ещё один важный вопрос:
— Ты почему меня каланчой назвал?
— Дюже высокая ты…
— А ты ведь ещё выше. Тебе сколько лет?
— Пятнадцать.
Стёпка шмыгает носом и про себя дружелюбно отмечает: «Смешная девчонка».
— А тебе сколько лет? — в свою очередь интересуется он. Но в это время слышится голос Вани.
— Стё-пка!
Мальчик бежит через парк, сверкая цветными заплатами на штанах. В подоле его рубашки лежит с десяток маленьких, тёплых «жуликов». За ним степенно выступает Петька, на ходу жуя колбасу.
— Пошли, Стёпка… Тоже ещё… Тары-бары завёл… — И он бросает пренебрежительный взгляд на Инку.
— Адью! — Стёпка-Руслан обнимает товарищей, и все трое шагают вразвалку по кленовой аллее.
Дойдя до конца аллеи, Стёпка оглядывается. Девчонка всё ещё стоит у павильона и смотрит им вслед. Вот смешная!
С весёлым другом барабаном
Наступило седьмое ноября — праздник, о котором Инка так долго, радостно мечтала. Но то, что девочка увидела вечером в городе, превзошло все её мечты. Разве могла она представить себе эту огромную, величиной с мачту, электрифицированную цифру десять, установленную на здании окружкома партии? В прошлом году её не было. Инка помнит точно. А огненные ленты иллюминаций, опоясавшие дома, улицы, сады и скверы; оркестры на балконах, весёлые толпы на площадях! Нужно было иметь не пару глаз, а ещё… раз, два… Инка точно подсчитала. Нужно иметь ещё три пары глаз, тогда можно увидеть всё, что делается впереди тебя, сзади, с правой и с левой стороны.
Вот медленно едет грузовик, и сидят в нём комсомольцы завода имени Артёма. Юноша во фраке и в цилиндре кричит на всю улицу:
— Алло! Алло! Господа-граждане! Его величество мировой капитал хочет уничтожить всех коммунистов и обращается за помощью ко II Интернационалу.
Другой паренёк, изображающий, по-видимому, соглашателя из II Интернационала так же громко отвечает:
— Не волнуйтесь, господа капиталисты. Советский Союз будет уничтожен, для этого существуют газы.
А комсомольцы хором насмешливо поют:
Не страшны нам ваши газы.
Чум-чара, чура ра-ра.
Отвечаем вам мы сразу:
ку-ку!
А это что такое? Дзинь-дзинь-дзинь — звенят-позванивают настоящие кандалы. По правой стороне улицы едет ещё один грузовик, и в нём стоят люди в серых бушлатах, в круглых суконных шапках. На руках и ногах у них настоящие кандалы. Кажется, вот-вот затянут эти люди старую каторжную песню:
Дзинь-бом, дзинь-бом.
Слышен звон кандальный.
Дзинь-бом, дзинь-бом.
Путь сибирский дальний.
Дзинь-бом, дзинь-бом.
Слышно та-ам и тут:
Нашего товарища на каторгу
ведут.
Но Инке нисколько не страшно. «Каторжники» хохочут, подталкивают друг друга руками, закованными в цепи. Инка знает, что это комсомольцы-пищевики едут в свой клуб «Пищевкус» ставить инсценировку из дореволюционной жизни. Один из них оборачивается и лукаво подмигивает девочке.
Вокруг столько интересного, ничего не хочется пропустить, а это трудно участнику праздника, который не стоит на панели и глазеет, а сам шагает в пионерском строю, в юнгштурмовском костюме. В юнгштурмовском костюме и без пальто! Вот какой тёплый, чудесный вечер выдался в честь великого праздника — десятилетия Октября!
— Раз-два, левой! Левой! — командует Рэм. Он шагает справа, без шапки, вскинув лохматую рыжую голову. Рядом с ним, стараясь попасть в ногу, почти бежит Сима — в стареньком мужском пальто и красной косынке. Ветер треплет и развевает её косы.
А впереди строя, с отрядным знаменем в руках, выступает Димка Логвиненко. Лицо у него суровое, губы плотно сжаты и вид такой, словно ведёт он полк красногвардейцев на бой с беляками. Справа от Димки вышагивает барабанщик Вася Янченко. Да, Вася Янченко, который всегда с таким кислым видом отвечает уроки, этот самый Вася сейчас неузнаваем. Улыбается во весь рот прохожим, ребятам, вертящимся фигурам в витринах магазинов. Кепка лихо заломлена набекрень. И причина всего этого — пионерский барабан, который висит у него на груди. Нет в школе, нет в целом Январском районе и, вероятно, во всём Киеве такого барабанщика! В строю Вася и барабан — одно нераздельное целое, звучное, озорное существо. Вот Вася берёт в руки палочки, ударяет по тугой коже барабана. И — тра-та-та, тра-та-та… — послышалась бодрая музыка. Как весело, как легко шагается под неё!
Когда барабанщик умолкает, пионеры начинают песню. Поют они оглушительно звонко, так, что слышно, должно быть, на левом берегу Днепра. Для каждой улицы у них есть своя песня. Когда они проходят по Крещатику, мимо кафе «Семадени», где всегда толпятся пузатые нэпманы и биржевые спекулянты, они поют:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем. Во!
А когда проходят по Мало-Васильковской мимо синагоги миллионера Бродского, то заводят:
Долой, долой раввинов,
Монахов и попов.
Мы на небо залезем.
Прогоним всех богов!
Сейчас они идут к своим подшефным, на Брест-Литовское шоссе в детдом имени III Интернационала. И поют они свою любимую песню. Песню о юном барабанщике, который шёл в атаку впереди всех с веселым другом — барабаном, с огнём большевистским в груди.
