Давид Гроссман - Дуэль
Энн замолчала и посмотрела на меня, словно взвешивая, пойму ли я то, что она хочет сказать.
— Говори, говори! — воскликнул я нетерпеливо.
Я смотрел на нее неотрывно. Не знаю, что Энн прочла на моем лице, но она продолжила свой рассказ:
— В этом письме мама просила у меня прощения за то, что не была мне хорошей матерью, а теперь покидает меня в таком нежном возрасте. «Когда ты получишь это письмо, — писала она, — ты, наверно, будешь уже взрослой женщиной и у тебя, возможно, будут свои дети. Я хочу, чтобы ты знала, как я прожила свою жизнь». И дальше она писала о своем детстве, проведенном в Германии, о молодости, прошедшей в Палестине во времена британского мандата, о своей живописи, о своих увлечениях, даже о том, что сделали с ней еврейские подпольщики…
У Энн перехватило горло.
— Это было так ужасно, — сказала она. — Даже читать и то ужасно. И очень грустно. Потому что мама заканчивала рассказом о двух своих последних рисунках, которые она подарила двум молодым людям, с которыми была более всего близка в Палестине, — одного из них звали Розенталь, другого — Шварц. «Я упоминаю о них, — писала мама, — только затем, чтобы ты, когда станешь взрослой и самостоятельной, сделала все возможное, чтобы найти эти два рисунка. Из всего, что я нарисовала, именно эти два я хотела бы подарить тебе, потому что в них я выразила свою душу. Я хочу, чтобы они были у тебя. Розенталю и Шварцу они уже не нужны. Эти двое меня скоро забудут. Но я хочу, чтобы ты увидела мое лицо и узнала мою душу».
Энн вопросительно посмотрела на меня. Я понял.
— Нет, — сказал я. — Они не забыли. Они оба помнят, всё еще помнят. Твоя мать была не из тех, которых легко забывают. А ты, значит, решила выполнить ее волю?
Энн кивнула:
— Мамино письмо буквально перевернуло меня. Я поняла, что я еврейка, меня заинтересовал Израиль, я стала читать разные книги и в конце концов решила поехать сюда, где прошла мамина молодость. Я даже вернула себе ее фамилию. Вот почему я теперь Энн Штраус.
Я слушал ее и думал — как причудливы пути человеческих судеб: вот Розенталь приехал сюда из Германии и собирается умереть здесь, а Эдит перекочевала отсюда в Англию, но, как оказалось, всего лишь затем, чтобы спустя много лет ее дочь сюда же вернулась.
— Я живу здесь уже полтора года, — торопливо досказывала Энн. — Работаю в кибуце Кирьят-Анавим. И все это время думаю, как мне выполнить мамину последнюю просьбу. И вот на прошлой неделе решила наконец попытаться. Я подумала, что поеду в Иерусалим и поговорю со Шварцем. Я позвонила снизу, он открыл мне по домофону вход в парадную и сказал, чтобы я поднималась, дверь в квартиру открыта, а он через минутку ко мне выйдет. Я поднялась, вошла, его не было, а дверь в спальню была открыта, и я увидела там на тумбочке тот рисунок, о котором писала мама. Ну, и я…
— И ты его украла?! — удивленно спросил я. Мне не верилось. Такая застенчивая на вид девушка — и такой поступок!
— Я ничего не украла! — возмущенно сказала она.
— Как это?! — закричал я. Если это не она украла у Шварца его рисунок, значит, действительно есть еще кто-то «третий» — теперь уже на самом деле четвертый, — кто украл. И тогда он еще может заявиться и сюда, к Розенталю!
— Я ничего не украла, — твердо сказала Энн. — Я просто взяла. И только на время. В сущности, я его одолжила. Когда я выбежала из его квартиры, рисунок был у меня, но уже через четверть часа я его отправила по почте ему обратно. Понимаешь?
Нет, я ее совершенно не понимал.
— Ну как же! — сказала она, даже слегка покраснев от досады на мою тупость. — Конечно, мамин рисунок мне очень дорог, но я все равно не могла бы держать его у себя. Я бы не вынесла мысли, что я его… украла. Чем красть, лучше уж пусть он остается у этого старика. Я не могла украсть. Я… ты меня понимаешь?
Я кивнул.
— Это я понимаю, — сказал я. — Но что же ты все-таки сделала с рисунком?
Энн улыбнулась:
— Я придумала компромисс. Я зашла в ближайший фотомагазин, сняла с него копию — такая бледная получилась, жалкая копия, — а сам рисунок сразу же запаковала и отправила бандеролью к Шварцу, благо адрес у меня был. Так что он его, наверно, уже получил.
Я посмотрел на нее с изумлением. Она даже не могла себе представить, что ее «компромисс» толкнет двух стариков к кровавой, смертельной дуэли.
— И… то же самое, — спросил я, старательно выбирая слова, чтобы ее не обидеть, — ту же тактику ты собиралась применить здесь, у Розенталя?
— Да, — сказала она вполголоса, избегая моего взгляда. — Я видела, что твой дед ушел куда-то, и думала, что дождь его задержит, так что я успею… Я знаю, что ты об этом думаешь, Давид, но я уверена, что я никому ничего плохого не сделала. Я думаю, Шварц даже не заметил, что рисунок пропал, и он, наверно, очень удивится, когда откроет бандероль. А твоему деду я бы, наверно, сама успела вернуть его обратно…
— Во-первых, Розенталь мне не дед, — сказал я. — Мы только друзья. А во-вторых, сейчас уже без двадцати три. И хотя ты думаешь, что никому не причинила вреда, я должен тебе сказать, что именно из-за тебя эти два человека собираются через час с четвертью стреляться на дуэли.
Ее глаза расширились от ужаса. Глаза Эдит… нет, Энн Штраус. Какая-то мысль снова сверкнула в моей голове — уже третий раз за сегодняшний день. Что-то многовато. Но на этот раз я больше не хотел гоняться за своими мыслями. На этот раз я был твердо намерен додумать все немедленно. Нужно только сосредоточиться…
— Послушай, Энн, — быстро сказал я. — Сейчас не время объяснять или извиняться. Мы должны прежде всего остановить эту дуэль. У меня мелькнула идея… мне кажется, я придумал, как это сделать, и ты можешь мне в этом помочь. Если ты, конечно, согласна…
Она торопливо кивнула.
— Хорошо, — продолжил я. — Но мне нужно еще немного подумать. Если мой план сработает, то все закончится благополучно, а ты, я думаю, сможешь еще сегодня вечером получить у Розенталя и Шварца оригиналы рисунков твоей мамы. И тебе не придется довольствоваться их бледными копиями.
На этот раз в ее глазах явно читалось сомнение. Я и сам понимал, что наши шансы невелики. Но меня воодушевляла безумная надежда. И столь же безумный, по правде говоря, план, уже начинавший складываться у меня голове.
— Первым долгом мы должны все рассказать Вере. Я тебе расскажу о ней по дороге. Нам будет нужна ее помощь. А сейчас посиди молча несколько минут, мне нужно спокойно все обдумать.
— Просто посидеть молча? — с улыбкой спросила Энн. — Я и в школе не могла молча посидеть несколько минут.
— В школе? — рассеянно переспросил я. Мои мысли были заняты другим, но слово «школа» отозвалось во мне неожиданно неприятным звоночком. — Ах да, в школе! Ну конечно! Как я мог забыть про этого проклятого Джорджа?!
— Ты и про Джорджа мне расскажешь по дороге? — насмешливо спросила Энн.
— Ну уж нет! — отозвался я ей в тон. — О Джордже расскажешь мне ты! И немедленно!
Я бросился к столу и вытащил из ящика несколько листов чистой бумаги. И все те считанные минуты, пока великий Шерлок Холмс, то есть я, Давид Гроссман, сидя на кровати Розенталя, планировал наши очередные шаги, Энн Штраус, сидя у стола, быстро и энергично, простым английским языком, писала для моего учителя английского языка сочинение на пяти страницах о лондонском пареньке Джордже, толщенную книгу о котором она, понятно, читала еще в школе.
В отличие от меня.
Глава одиннадцатая
ДУЭЛЬ
Ровно в три часа мы с Энн вбежали в магазин подержанных вещей на бульваре Герцля в квартале Бейт а-Керем. Оставался всего один час до начала дуэли между Шварцем и Розенталем. Дуэли, во время которой в револьвере одного из участников нет ни единой пули! Я рассчитывал на три обстоятельства: во-первых, на маленькую старую машину Веры, во-вторых, на богатства, таящиеся на полках ее магазина, и, в-третьих, на ее готовность помочь. Проверить этот расчет мне довелось в обратном порядке. Экзамен на готовность помочь Вера, как я и ожидал, прошла с легкостью. Когда мы с Энн неожиданно предстали перед ней, мне даже не пришлось объяснять, что это дочь той самой Эдит, о которой мы говорили утром, потому что Вера сразу воскликнула:
— Ой, Боже мой, как она похожа на свою мать!
Я испугался, что сейчас она засыплет Энн своими вопросами и поэтому перебил ее:
— Вера, у нас совершенно нет времени! Мы должны во что бы то ни стало еще до четырех поспеть в тот сад, что возле кибуца Рамат-Рахель. Помнишь Розенталя, которого я однажды приводил к тебе? Ну так вот, старый знакомый оскорбил его и вызвал на дуэль по глупейшему обвинению…
Вера даже рот открыла от удивления. Но я не дал ей времени для расспросов.
— В четыре часа они должны там стреляться, причем по-настоящему, так что речь идет о жизни и смерти. И поверь мне — в основном о смерти. Если мы не поспеем вовремя, Розенталь может погибнуть, понимаешь?
