Олег Тихомиров - Про муху и африканских слонов
— Олега, — закричал, увидев меня, Пашка, наш дворовый заводила, — давай сюда, у нас одного не хватает!
Играли обычно в одни ворота. Штангами служили два кирпича. Вратаря, конечно, не было: кому захотелось бы ловить консервную банку. Засветит разок в лоб — своих не узнаешь!
Итак, с благими намерениями не бить по жестяному мячу, а только бегать, я направился к играющим. Но когда банка с грохотом выкатилась под мою правую ногу, а я не ударил по воротам, Пашка сделал мне замечание:
— Ну ты, дура, что зеваешь?!
Мне оставалось одно — по-настоящему включиться в игру. Да и что за игра без борьбы за мяч (извините, за банку)! Одна лишь маята. А потому я тут же забил одну за другой две «штуки» (так назывался в то время гол). Правда, при последнем ударе по жестянке в большой палец мне впился гвоздь, и я, запрыгав на одной ноге, удалился с поля, скривившись от боли. Но Пашка оценил мои старания.
— Молоток, Олега! — И добавил: — Подрастешь, кувалдой будешь!
Эти теплые слова успокоили мою боль. Хотя и прихрамывая малость, я шел домой в отличном расположении духа.
Мама уже пришла с работы.
— Ты ел? — спросила она, внимательно оглядывая меня.
— Нет, только хлеба похряпал.
— Набрался словечек. А что такой красный? И взмок весь. Опять банку гонял? — Она перевела взгляд на мои ботинки.
— Да нет, — постарался я ответить голосом, исключающим фальшивые нотки. — В казаки-разбойники играли.
— Ладно. Иди мыть руки, разбойник. Только с мылом. Обедать будем.
Умывальник вместе с туалетом был у нас в середине длинного коридора. Прихватив полотенце и мыло, я поплелся.
Когда я вернулся, мама расставила на столе тарелки.
— Как-то мне у нас холодно показалось, — проговорила она, орудуя половником в кастрюле. — Пока ты гулял, я печку протопила.
— Как протопила? — задал я идиотский вопрос и уронил мыльницу.
— Что с тобой?
— Ничего, — тихо промолвил я.
Мама насторожилась:
— Что произошло?
— Ничего. Мыло упало.
— Все у тебя из рук валится. Ну, иди. Что ты стоишь?
Я тупо смотрел на печку. Ах, какую я испытывал ненависть в ту минуту к этой милой голландской печке, облицованной белыми плитами под самый потолок! К которой так любил прижиматься, вбирая ее живительное тепло. Которую самому нравилось разжигать и для которой часто подбирал на улице разные палки, доски, обломки фанеры.
— Нет, ты скажи, что случилось? — допытывался голос мамы. — Иди сюда.
Я не мог двинуться с места. Ноги приросли к полу.
