Мария Мартиросова - Красные, желтые, синие (сборник)
Всхлипывая, предсказывала свои и дяди Армена будущие болезни, которые обязательно появятся в непривычном горном климате. Потом, возвратившись домой, целыми днями бережно паковала книги, постельное бельё, зашивала в парусину тугой рулон ветхого пёстрого ковра. Дядя Армен тем временем оформлял обмен, добывал справки, выписывался, доставал контейнер для перевозки вещей.
Однажды утром, уходя в школу, я застала загрузку контейнера, большого грузовика с коричневым железным ящиком вместо кузова. Тётя Шушаник сосредоточенно и тревожно сверяла со списком номера нагромождённых во дворе коробок, то и дело умоляюще шептала дяде Армену «не светиться» около контейнера, скороговоркой желала здоровья трём молодым «еразам», молча таскающим тюки, рулоны, коробки.
Стоящий рядом с тётей Шушаник седой «ераз» в десятый раз рассказывал, как ухаживать за абрикосовыми деревьями вокруг дома в Ноемберяне, где брать извёстку для ежегодной побелки потолков, каким ключом отпирать ворота, погреб, подвал, дом. Бурые растрескавшиеся пальцы старика бережно и ласково перебирали массивную связку ключей, а тётя Шушаник то и дело поправляла на среднем пальце серебристое колечко с висящим на нём английским ключом.
На следующий день тётя Шушаник ходила по соседям, грустно вручая каждой семье прощальные подарки. Нам досталось несколько новых эмалированных кастрюль и льняная скатерть с хрупкой пожелтевшей этикеткой.
– Алиде, для будущего приданого, – горько вздохнув, объяснила она. Ведь уже через несколько часов они с дядей Арменом навсегда уедут «в этот проклятый Ноемберян…». И, пожелав Алиде хорошего жениха, собралась в соседний охотничий магазин за подходящей коробкой для упаковки кофейного сервиза.
– Ты что, Шушаник?! – испугалась тётя Нина. – По этим коробкам националисты в два счёта армян на улице вычисляют. Правда, Валида?
Тётя Валида кивнула и рассказала про свою армянскую портниху, которую на днях до полусмерти избили неподалеку от канцелярского магазина.
– Аллаха шукур[18], хоть сын успел убежать, хоть ребёнок целый. А она так и осталась на этих коробках лежать.
Я испуганно подалась вперёд:
– Какой канцелярский? Тот, который рядом с моей школой?
Тётя Валида отрицательно покачала головой:
– Нет, на Кецховели.
Я облегчённо вздохнула и полезла по ветхой лестнице на общий дворовой чердак, на который несколько лет назад тётя Фира закинула пару хороших коробок из-под финского сливочного масла.
6В начале декабря 1988-го репортажи о положении в Баку были уже в каждом выпуске программы «Время» на первом канале. О беспорядках и хулиганских действиях националистически настроенных граждан, о необходимости введения чрезвычайного положения, комендантского часа. Мама не пропускала по телевизору ни одного выступления военного коменданта, генерал-полковника Тягунова, обещающего скорое наведение порядка и нормализацию ситуации. С надеждой смотрела на замершие за спиной генерала танки с торчащими из дул увядшими красными гвоздиками.
Папа последнее время лишь на минуту задерживался перед телевизором послушать кандидатов, докторов исторических наук, археологов, художников, поэтов, писателей, рассуждающих о крепкой многовековой дружбе азербайджанского и армянского народов. И тут же начинал ругаться, стыдить выступающих, «напоминать» им их собственные, недавно сказанные слова. А потом уходил играть с друзьями в нарды или углублялся в чтение потрёпанной самиздатовской брошюры с выделенными жирным шрифтом цитатами, изречениями знаменитых людей. Одну из них, пушкинскую, я то и дело слышала в школе: «Ты трус, ты раб, ты армянин»[19].
Напротив нашей школы, в низеньком двухэтажном доме, жила овчарка Дана. Огромная, умная, независимая, снисходительно принимающая тонкие ломтики колбасы с наших школьных бутербродов. Говорили, её хозяин купается в деньгах, ежегодно продавая на базаре породистых щенков с отличной родословной.
В декабре 1988-го мы всем классом проклинали спекулянта и живодёра, накануне ночью перетопившего девятерых разноцветных Даниных щенков. Клялись, что разобрали бы по домам всех собачек, сочувственно высматривали в окнах Дану.
– Правильно сделал, что утопил, – заговорила Диляра, – этих метисов даже за бир манат[20] на базаре не толкнёшь. Ни овчарки, ни дворняжки. Нельзя чистую кровь портить!
И начала убедительным тоном рассуждать о «чистой» и «грязной» крови. О бывшей маминой подружке, родившей ребёнка от негра, о нашем «трудовике» Зауре Гусейновиче, ухаживающем за буфетчицей тётей Леной, о глухонемой дочке соседей, лезгина и армянки.
В нашем классе, кроме меня, было ещё несколько метисов. Но казалось, будто все, слушая Диляру, смотрят только на меня. Сверлят взглядами мою опущенную голову, оттопыренные стиснутыми кулаками карманы чёрного школьного фартука, осуждающе качают головами. И точно знают, что я, как обычно, притворюсь, что не слышу, думаю о чём-то другом, не понимаю, что речь идёт обо мне.
– Э, слющай, нормальные у них дети бывают! – копируя Дилярин акцент, встрял Ерванд. – И от негров, и от лезгинов, и от дворняжки. В сто раз лучше твоих кривоногих братьев! Мамой килянусь!
На большой перемене директор, вдруг получив «достоверные сведения» о предстоящей демонстрации, маршрут которой пролегал мимо школы, запретил выпускать нас даже во двор. Я сходила в столовую, а вернувшись, увидела в конце коридора свалку из тёмно-синих и разноцветных спин. От неё во все стороны разносились глухие удары, пыхтение, крики, ругательства. Я растерянно оглянулась по сторонам: кто-то одобрительно орал «Машааллах»[21], кто-то помчался за помощью к завучу, а кто-то отступил в дальний конец коридора.
Ближе всех к дерущимся стояла Диляра. Она нетерпеливо вытягивала шею, пытаясь заглянуть в центр драки, просила не жалеть этих эрмяни:
– Ит кими! Доймяк ит кими[22].
Я тоже хотела отступить в противоположный конец коридора, но мне преградила путь Диляра. Мёртвой хваткой вцепилась в руку и, обдавая нечистым дыханием, горячо зашептала мне в ухо, что эти эрмяни в своих разговорах «по-армянски трогали её мать». Я зажмурилась, стиснула кулаки, сглотнула слюну и замерла. Точно так же, как три года назад в переполненном автобусе.
Хоть мне и было тогда всего десять лет, но я сразу догадалась, что мужчина с жестянкой томатной пасты в авоське так прижался к моей спине совсем не из-за автобусной давки. Распространяя запах пота, с притворной озабоченностью шарил по брючным карманам, «нечаянно» задевая меня руками. Тяжело наваливался при каждом торможении или повороте, шумно дышал мне в макушку, еле слышно шептал: «Крас-с-с-савица!» Я вспоминала рассказы подружек Алиды о том, как они на весь автобус позорили таких «ишаков», пыталась заставить себя прокричать те же самые слова. Но не могла… Была уверена, что все взрослые в автобусе тут же начнут доказывать, что я сама во всём виновата. Поэтому лучше молча перетерпеть, притвориться, что ничего не чувствую, не понимаю. Меня тошнило, я то и дело судорожно сглатывала слюну, не решаясь протиснуться в другую сторону. Внушала себе, что это просто автобусная давка и вообще скоро будет моя остановка.
Вдруг из самой середины свалки раздался отчаянный, срывающийся в плач крик Димы Туманяна:
– Слушай, мы её маханю[23] не трогали! Своей мамой клянусь, пальцем не трогали!
Димкину мать, тётю Тамару, знал весь наш класс. Семь лет подряд она приходила на сентябрьские классные часы. Угощала нас огромным домашним «Наполеоном», лимонадом и очень просила не толкать Диму на переменах, не насмехаться над одышкой и освобождением от физкультуры.
Я отбросила от себя Дилярину руку, подбежала к разноцветной толпе спин, вцепилась в чей-то воротник, покатилась с кем-то по полу. Лупила, орала слова, предназначенные для «автобусных ишаков», без разбора выкрикивала все известные армянские, азербайджанские, русские ругательства. Угрожала завтра же привести в школу своего взрослого двоюродного брата, который всех их разом проткнёт своей шпагой…
Мама очень не любила, когда папа уходил из дома по вечерам. Прятала от него нарды, стыдила, называя гумарбасом[24], шепотом просила меня или Алиду удержать его. А потом до самого папиного возвращения каждую минуту проверяла дверные замки, оконные задвижки.
Однажды папа пришёл от друзей совсем поздно. Долго возился в прихожей, стряхивая ботинки, споткнулся о шкафчик для обуви, повалил на ногу тяжёлую вешалку. И, пиная обрушенный ворох пальто и курток, начал кричать.
Что мама превратила дом в крысиную нору, где все дрожат от страха. Что из-за этого он не может пригласить в гости и угостить умных и уважаемых людей. Что тётя Нора, да и все остальные ереванцы, зырт, а не Карабах получат. Что, если завтра в Баку начнутся погромы, он лично и с большой радостью прирежет двух-трёх армян. Мама испуганно оглядывалась на окна, умоляюще прижимала к губам указательный палец.
