Хольгер Пукк - Виллу-филателист
Мати оценивающе глянул на парней и с удовлетворением отметил, что ни у одного из них нет черного галстука и белого платочка, уголок которого выглядывает из кармана. Уж не говоря о жемчужинке.
Сирье указала на белый куб, и Мати с облегчением опустился на него. Наконец можно собраться с духом, пообвыкнуть и освоиться.
Отец с матерью тоже вошли в комнату. Предложили конфет и жевательную резинку. Спросили кое о чем, но долгого разговора не вышло.
Тут Сирье воскликнула:
— Послушай, Мати, а разве ты не пошел в дом для престарелых?
Незнакомые парни фыркнули, и Мати вздрогнул, будто на его счет неудачно пошутили, отделили от этой элегантной комнаты.
— Ничего смешного, — бросила Сирье ребятам. — Художественную самодеятельность нашего класса пригласили выступить на елке в доме для престарелых. А Мати — первый запевала. Вот!
Парни умолкли. Мати поправил свои белые манжеты, которые втянулись в рукава, и стал подыскивать подходящий ответ. Этакий модный и несколько холодноватый ответ, который шел бы к прекрасному костюму Сирье, кубикам в комнате и актерской прическе мамы Сирье.
— Дом для престарелых? Не тот фокус! — ответил Мати с подчеркнутым превосходством.
Так как в комнате воцарилась тишина, то он добавил:
— Решил прийти сюда. Самодеятельность — дело добровольное.
— Верно, — сразу настроился Лео на ту же волну. Он уже отметил, что у вновь прибывшего парня бабочка с жемчужинкой и мировецкие запонки.
— А ты помолчи! — отрезала Сирье.
Мати удивленно поднял голову.
В разговор вступил отец Сирье:
— Я сейчас собираюсь туда же. И возьму тебя с собой, Мати. Успеем вовремя.
Мати уставился на отца Сирье. Он никак не мог поверить, что такое мог сказать бородач, который был в водолазке со стоячим воротником и в своеобразного покроя клетчатом пиджаке.
— Я… мне… — выдавливал Мати, но в комнате стояла тишина, и он понял, что теперь его очередь что-нибудь сказать.
Отец Сирье усмехнулся, будто он хорошо понимал замешательство парня. Встал и пояснил:
— Я должен там рассказать немного об архитектуре и застройке нашего города. Ваш класс взял шефство над домом для престарелых, и я как родитель… Ясно, не так ли!
Мати нехотя тоже поднялся.
— Послушай, Мати! — воскликнула Сирье. — Не пойдешь же ты с этой бабочкой… Я дам тебе свой шейный платок.
Когда Мати надевал пальто и доставал из кармана варежки, он дотронулся до подарка для Сирье. Он побежал в комнату и положил его под елку к другим подаркам. Жаль, что он не увидит, какое будет у Сирье лицо, когда она откроет коробочку.
«Запорожец» был узким и коротким, и коленки Мати бились в такт неровностям дороги в панельную доску. Но скорость у машины была хорошая, и минут через двадцать они доехали.
По дороге ни словом не обмолвились. И в доме для престарелых особо не разговаривали. Один рассказывал старым людям о своей работе и будущем облике города, другой спел вместе с ансамблем своего класса несколько песен.
Старики и старушки слушали и аплодировали. Радость светилась у них на лицах, потому что о них не забыли, их оделили кусочком живой жизни. Большая елка сверкала огнями. В зале от елки и горящих свечей исходил запах Нового года. И когда старушки гладили Мати по голове, он не обижался.
Через час Мати и отец Сирье снова забрались в машину. Мати натянул на колени полы пальто, чтобы смягчить удары.
И снова ехали молчком.
Только на площади Победы, когда показалась огромная городская елка, Мати попросил:
— Я бы поехал отсюда домой… на автобусе.
— Почему же? — удивился отец Сирье. — Ты обиделся?
— Нет, — искренне пробормотал Мати. Противоречивые мысли и чувства охватывали его. Из зала дома престарелых он захватил немного хорошего настроения. Уходя от Сирье — немного горечи. А от отца Сирье исходило нечто такое, что удивляло и переворачивало некоторые его представления. Но обиды не было. Ни капельки.
— Тогда поедем к нам. Или ты уже должен быть дома? — поинтересовался сидевший за рулем отец Сирье.
— Нет, меня отпустили до десяти!
— А сейчас всего восемь.
В переднюю вприпрыжку выскочила Сирье.
— Мы не вытерпели. Поделили новогодние подарки, — весело объявила она.
Мати сразу увидел свою брошь на блузке у Сирье. Именно там, где она лучше всего смотрится, в треугольнике между отворотами белой длинной кофты. От такого внимания к своему подарку Мати стало до того приятно, что он был готов прямо здесь же сделать сальто.
— А теперь скорее читать стихи! — крикнула Сирье отцу и Мати.
— А без этого разве нельзя? — начал торговаться отец.
Но Мати смело взял Сирье за руку, и они побежали в комнату с кубиками.
На елке горели свечи.
В комнате было тепло и пахло новогодним праздником.
Мати и в голову не приходило поправлять галстук и манжеты.
Он только удивился, почему это раньше ему здесь было так холодно.
Двухчасовой репортаж
Солнце светило жарко, так жарко, что, не заглядывая в календарь, можно было сказать: летние каникулы уже не за горами.
Школьный день прошел, и «Колдеский корпус» в полном составе, подставив солнцу лица, сидел с засученными рукавами на ступеньках дома Ааду. Окно комнаты Ааду было распахнуто. На подоконнике орал магнитофон, заполняя половину улицы нежной и грустной песенкой Яака Йоалы.
Ильмар расстегнул клетчатую рубашку, чтобы и грудь загорала, и, позванивая свисавшей из кармана джинсов цепочкой медальона, сказал:
— Йоала… конечно… только Том Джонс все-таки первый номер! Когда он заводит свою «Делилу», то думаешь, ничего другого и не слушал бы!
— А куда ты Хампердинка денешь? — тут же поинтересовался Тыну. Он свесил свои длинные в ярко-красных штанинах ноги с крыльца и многозначительно посмотрел на Ааду и Свена.
Начинался, видимо, один из тех расхожих споров, когда все трое старались именами других знаменитостей положить на лопатки любимца Ильмара. Хотя Том Джонс был в моде и песни его были ничего, все же хотелось подразнить Ильмара. Он не признавал никакого другого идола рядом с Джонсом, и это вызывало усмешку.
— Ну знаешь ли! — уже завелся Ильмар. — Если ты этого Хампера ставишь на одну ступеньку с Томом, то мне приходится думать, что ты в эстраде ничего не соображаешь!
— Ладно, пусть поют оба! Один для тебя, другой для Тыну! — предложил Свен ничью. Его музыкальный слух был на нуле, и поэтому он никогда не мог до конца понять этих споров о песнях и певцах.
Ааду на этот раз не проронил ни слова. Он пошел в комнату, принес коврик, расстелил его на ступеньке и растянулся на нем.
Спор заглох. Может, солнце грело слишком жарко и каникулы были очень близко. Мальчишки, прикрыв глаза, наслаждались безделием. Тем более, что сегодня после пяти уроков они еще вдоволь наговорились. На сборе все заботы предстоящего шестидневного похода были разложены по полочкам, обязанности распределены и маршрут по километрам на карте отмечен. Этот поход должен был венчать окончание седьмого класса.
Песня Йоалы кончилась. С ленты послышались треск и шум. Затем пошли регистры Тома Джонса.
— Во! — поднял Ильмар к небу палец и от удовольствия снова прикрыл глаза.
В этот момент грубый старческий голос сердито произнес:
— Есть у вас в голове разум! Вся улица грохочет от рева этой коробки. Уши глохнут!
Мальчишки продолжали нежиться и не произнесли ни слова.
У крыльца стоял дедушка Таавет из соседнего дома. Подтянутый старик, который только ради моды ходил с тростью. С ним у «Колдеского корпуса» и раньше бывали расхождения во вкусах. То из-за длинных волос и пестрого одеяния, то из-за цепочек и пряжек, то из-за этой самой магнитофонной музыки. Если представлялся случай, старик никогда не упускал возможности высказать свое мнение. Ребята были уже ученые и знали, что возражать старику не стоит. Тогда он быстрее отстанет.
Но тут Ааду поднялся, добрался по карнизу до подоконника и приглушил голос Тома Джонса.
Это была явная уступка, словно бы поиск примирения, но сегодня старому Таавету этого оказалось мало. Он по-прежнему стоял у крыльца, опираясь на трость, и явно собирался повести более долгую речь.
Ребята выжидательно косились на него.
И тут Таавет начал.
— Смотрю я на вас, и грустно становится. Взрослые уже люди, а разлеглись на солнышке, как котята. Музыка рядом орет… Нет, в пору моей молодости…
— Да, тогда, конечно, и солнце было жарче, и снег белее, и… — зачастил Тыну.
Ааду тут же ткнул его в бок, и Тыну на полуслове замолк.
Старый Таавет вздохнул, покачал головой и собрался уходить, бурча себе под нос:
— Дерзости вам не занимать. Совсем молодые люди, а души будто камни. Ни стыда, ни совести…
