Чэнь Мяо - Неофициальная история крупного писателя
— Старина, революционные массы совершенно правильно ниспровергли нас, потом совершенно правильно освободили нас, и вообще все совершенно правильно! Я тоже было собрал свои пожитки, стремясь участвовать в этом историческом походе, но меня оставили писать статью о революционных образцовых пьесах! Отказаться от такого почетного поручения было бы просто немыслимо, поэтому вы идите первыми, а я вас догоню. До скорого свидания!
Вэй Цзюе, казалось, вовсе не печалился, что его фактически не освободили, а сослали в деревню; не обижался он и на Чжуан Чжуна за предательство. Он лишь простодушно улыбнулся и продолжал тащить свои кое-как связанные вещи. Чжуан снова подивился его глупости: и такие бесчувственные люди еще могут что-то писать?
Домой он вернулся в приподнятом настроении, как будто его посадили на край облака. Он даже хотел сложить по этому поводу стихи, но ничего не получалось; с трудом вспомнил строки Хань Юя, немного подходящие к случаю:
Когда летишь к яркому солнцу,
Нет времени вспоминать о бледной луне.
Переписав эти строки, Чжуан Чжун плотно засел за письменный стол, чтобы сочинить статью, прославляющую образцовые революционные пьесы.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
В решающий момент писатель видит страшный сон. В действительности же ему светит счастливая звезда, а все небо озаряет яркая заря
Почти забыв о сне и пище и просидев целых полмесяца, Чжуан Чжун в конце концов написал длинный панегирик о революционных образцовых пьесах. На сей раз ему даже не пришлось подавать петиции, заместитель председателя ревкома Би Юнгэ сам почтительно взял эту статью обеими руками, сказав, что завтра он едет в Пекин и лично передаст ее в группу культуры Госсовета для последующего ознакомления центрального руководства. Хотя главарь провинциальных цзаофаней отличался большой заносчивостью и грубостью, такая статья была ему очень нужна, потому что ее публикация действительно прибавила бы славы провинции. Он говорил об этом без устали.
Конечно, Чжуан Чжун считался известным писателем, и одна статья не играла для него особой роли, но эта была его первым произведением, созданным в разгар великой пролетарской культурной революции, первым критическим выступлением об образцовых пьесах и всей новой литературе, первым его обращением в верхи и даже в самый штаб революционного пролетариата. Поэтому Чжуан Чжун и радовался и беспокоился, нервы его были напряжены до предела. Каждая фраза статьи отпечаталась в его мозгу, словно отлитая в свинцовые литеры. Вкрадчивый внутренний голос говорил ему: «Как хорошо, что ты написал такую важную статью, восславил храм подлинного искусства и заклеймил литературные трупы!» Но другой, гневный, голос возражал: «А достаточно ли решительно ты рассчитался с теми ядовитыми гадами, которые семнадцать лет терзали нашу литературу и выступали против поднятого в ней красного знамени?» Эти два голоса то засовывали его в раскаленную добела домну, то вытаскивали на землю, скованную льдом и снегом, обдуваемую суровыми северными ветрами. Подобной пытки не мог выдержать даже такой герой, как Чжуан Чжун, поэтому в конце концов он дико устал и захотел спать.
И тут вдруг кто-то за окном позвал его. Сначала писатель не мог подняться, потом все-таки встал, подошел к окну, но никого не обнаружил. Он снова улегся — снова крик, и снова никого нет. Вместо этого он увидел в темноте ворота уездного города и надврат-ную башню, возвышающуюся словно черный великан. Откуда здесь его родной город? Уж не попал ли он в преисподнюю? Чжуан вошел в знакомые ворота, там было черным-черно и ни одного звука, как будто все люди исчезли. В этой гнетущей тишине внезапно раздался страшный стон, какой мог издать только умирающий человек. Чжуан Чжун бросился вперед, добежал до своего родного дома и рядом с ним увидел полуразвалившуюся хижину, где жили его соседи. Он вспомнил, что среди них была одна сумасшедшая старуха, которая вечно ходила с распущенными волосами, желтым худым лицом и гневно округлившимися глазами. Завидев кого-нибудь, она разевала рот, вытягивала свои тонкие грязные руки и норовила ударить или укусить. Муж был вынужден посадить ее на толстую железную цепь, но Чжуан каждый раз, когда проходил мимо, все равно дрожал от страха и покрывался холодным потом, как будто сумасшедшая могла напасть на него и съесть.
Теперь Чжуан Чжун понял, что старуха умерла, заглянул в хижину и при колеблющемся свете масляной лампы увидел ее труп, лежащий на полу, по-прежнему с распущенными волосами. Ужас, знакомый еще с детства, подкатил к его сердцу, волосы встали дыбом, руки и ноги похолодели. И вдруг умершая начала медленно подниматься, тянуться к нему... Чжуан не мог ни крикнуть, ни шевельнуться: казалось, его связали тонкой проволокой, он хотел освободиться от нее, но еще больше запутывался. Давным-давно ему рассказывали, что после смерти люди превращаются в духов. Так, может быть, это вовсе не труп старухи, а ее дух, чудодейственным образом связавший его? Он совсем обезумел от страха, громко крикнул и проснулся. Оказывается, это был только сон! Но сердце бешено колотилось, на лбу выступил холодный пот, вокруг тела действительно обвивалась проволока. Чжуан Чжун снова вздрогнул: откуда она? Что все это значит?! И тут он сообразил, что на эту проволоку он вешал свою одежду. Она, видимо, свалилась, а Чжуан, когда ворочался во сне, накрутил ее на себя. Тем не менее он продолжал сомневаться и еще несколько дней провел в страхе.
Как же истолковать этот сон? Немало помучившись, Чжуан Чжун наконец вспомнил то, что когда-то говорили ему старики: страшный сон нужно толковать наоборот, это счастливое предзнаменование. Но в течение нескольких дней никаких приятных вестей не приходило. Однажды писатель встретил на улице Би Юнгэ и был поражен тем, что тот только хмыкнул ему в ответ. Чжуан знал, что каждое движение этого человека точнехонько отражает политическую конъюнктуру; выходит, ничего хорошего ждать не приходится. Он уже собирался под благовидным предлогом улизнуть в деревню, чтобы «закалиться» там у тестя с тещей, как вдруг услышал, что его статья опубликована в пекинской газете, да еще с его собственной подписью, набранной крупными иероглифами! Наш герой был та окрылен этим, что то плакал от радости, то потир руки, то громко смеялся. Он сразу понял колоссальн значение своей публикации, потому что с начала культурной революции печатали только рабочих, крестьян и солдат, а это была первая статья профессионального литератора. Можно не сомневаться, что ее одобрил сам пролетарский штаб! Чжуан Чжун чувствовал себя словно человек, ставший лауреатом дворцовых экзаменов в старом Китае: вокруг бьют в гонги, к воротам несутся три конника, впереди скачет гонец с неслыханной вестью...
Итак, Чжуан буквально не успевал переварить все безграничное содержание, заключенное в дошедшем до него радостном известии. Заместитель председателя ревкома провинции Би Юнгэ лично пожаловал к нему с визитом, источая столько улыбок, что их можно было черпать горстями. Он принес с собой телеграмму, в которой говорилось: «Вам поручается немедленно послать писателя Чжуан Чжуна в столицу для доклада. Заместитель заведующего группой культуры Госсовета Вэй Тао».
Би Юнгэ дружески похлопал Чжуана по плечу и добавил:
— Я ведь давно говорил, что ты у нас редкий писатель. Разве не так?
Чжуан Чжуну не понравилось это панибратское похлопывание, но он только сдержанно улыбнулся:
— Видишь ли, старина, я всего лишь красное зернышко, которое центральное руководство бросило в нашу провинцию!
Би Юнгэ взглянул на него с опасливым уважением и замолк. А писателю все больше казалось, что он произнес сущую правду.
Через два дня после этого Чжуан с телеграммой в руках почтительно стоял перед домом заместителя заведующего группой культуры Госсовета Вэй Тао. Он уже несколько раз сказал привратнику, что товарищ Вэй лично вызвал его по телеграфу, что на работе он его из-за воскресенья не застал, совал привратнику телеграмму, но тот даже глазом не моргнул и ничего не ответил — кроме того, что пускать не велено. Чжуан Чжун вспомнил строку Хань Юя: «Трижды приходил к воротам, однако стражник не пустил». Как видно, эти привратники с древности были низкими людьми! Впрочем, благородный муж должен уметь терпеть любые невзгоды, так что подожду.
Но стоять пришлось долго. И ноги и поясница Давно ныли, поэтому Чжуан присел на корточки и, недовольный, подумал: «Здорово обюрократился этот Вэй!» Он вспомнил, как впервые встретился с ним, и еще больше помрачнел. Это было несколько лет назад, когда Чжуан опубликовал свое первое произведение и уже мог считаться более или менее известным писателем, а Вэй Тао состоял на второстепенных ролях в концертной бригаде, играя всяких мальчишек, разносчиков и прочее. Чжуан Чжун даже не был уверен, что хоть раз разговаривал с ним — только трепал его за вихры. Потом Вэй Тао каким-то образом попал в Пекин, стал обучаться искусству столичной музыкальной драмы, а когда Чжуан снова обратил внимание на его имя, он был уже главным артистом в образцовых революционных пьесах, на всех стенах висели цветные афиши с его изображением, а в газетах печатались его статьи, гневно обличающие господство контрреволюционной и ревизионистской линии в искусстве последних семнадцати лет. Вскоре его имя начали упоминать рядом с именами вождей; в речах этих вождей то и дело мелькали его реплики; как важная персона, он стал рассуждать о задачах театрального фронта; его выступления рассылались на места как руководящие документы. Совершенно ясно, что он стал доверенным помощником центрального руководства, одним из лидеров движения за образцовые революционные пьесы, но это вовсе не значит, что он может забывать прошлое и заставлять меня, крупного писателя, сидеть на корточках возле его ворот!
