Дойвбер Левин - Улица Сапожников
— Живей, живей, — торопил Хаче.
Не везло им нынче, ребятам Только подошли они к дому Рашалла, как на базаре заиграл рожок. Пастух, низенький мужик, косоглазый, с безбородым бабьим лицом, стоял у «яток» и, красный от натуги, дул в рожок, — созывал стадо. И вот захлопали калитки, заскрипели ворота — со всех концов местечка полуодетые люди сгоняли на базар скотину. Коровы бежали валким шагом. Они чуяли запах травы, они мычали и спешили. За ними, придерживая локтем спадающие портки, поспевали хозяева, сонные, ленивые. Они ежились, чесались и, широко открывая бородатые рты, зевали гулко, на весь базар: «О-хо-хо, господи боже мой».
Ирмэ плюнул.
— А чтоб те, косому, с твоей дудкой вместе.
Открылись ворота, и Семен, сторож Рашалла, погнал к базару двух коров, одну — черную, другую — белую. За белой, подпрыгивая, бежал теленок.
Семен увидел Ирмэ и осклабился.
— Скупал ты вчера моего жеребца, — сказал он, — дюже добре. Спасибо.
Ирмэ не ответил. Он проворчал что-то и перешел на другую сторону. Вывеску он успел сунуть под крыльцо.
Пастух угнал стадо за реку, на луга. Вернулся Семен. Улица опустела, затихла — местечко уснуло самым крепким предутренним сном.
— Идем, ребята, — сказал Хаче, — а то не поспеть. И вдруг опять показались пожарники, Сендер и Нисен.
— Какая улица?
— Такая, — сказал Ирмэ.
— Как — такая? — удивился Сендер.
— Да эта самая.
— Ничего не понимаю? — сказал Сендер.
Тут и ноеимать-то нечего, — сказал Ирмэ. — Дело ясное.
— Тьфу ты!
Сендер повернулся и пошел прочь.
— Давно бы так, — сказал Ирмэ. — А то — ходят, ходят. Чего, спрашивается?
— Так как же? — сказал Хаче.
— По мне, — сказал Алтер, — п-подождать до завтра.
— Так. — Хаче сердито махнул рукой. — Опять — двадцать пять. Опять, значит, не спать.
— Верно, — сказал Ирмэ. — Идем.
Ребята поднялись на крыльцо. Ирмэ встал на перила и, левой рукой ухватившись за оконный карниз, правой рванул вывеску на себя. По вывеска была приделана крепко, — не подалась никак, ни насколько. Прямо — приросла к стене.
— К-камень бы, — сказал Алтер.
— Чего? — оказал Хане.
— С-стукнуть бы, говорю, разок — она и полетит.
— Голова! — сказал Хаче и полез Ирмэ на подмогу. Вдвоем они чуть приподняли вывеску вверх, потом рванули: вниз, потом влево, потом вправо, вверх, вниз, влево, вправо.
— Пошла, — сказал Ирмэ. — Пошла, миляга.
— Ать-два! — скомандовал Хаче. — Взяли! — И рванул. Рванул так, что один крюк вылетел пробкой. Вывеска, как подбитая птица, левым крылом соскользнула и повисла над самым окном.
— Так ее! — крикнул Ирмэ.
— Тише ты, — сказал Хаче.
Вывеска теперь держалась только на правом крючке. Но до него, черта, не достать было. Ирмэ чуть не сверзился с перил, а не дотянулся. Плохо.
— Л-лестницу бы. — сказал Алтер.
— Иди ты к ляду. — обозлился Ирмэ. — Лезет, тоже!
— Раскачать ее, — сказал Хаче. — Шибко если раскачаешь — не выдержит крюк. Сдаст.
— А ну, — сказал Ирмэ, — взяли!
Вывеска стукнулась об степу. Отлетела. Опять стукнулась. Опять отлетела. И вдруг — острым краем — как хватит по окну! — осколки посыпались.
Ребята прямо замерли со страху. Мать моя! Но уже через минуту их и следу не было — они что духу неслись к мосту, к полю. Подальше, к чорту на рога — только подальше.
— Стой! Держи! — кричал Семен, выскочив за ворота. — Держи! Стой!
Ребята пронеслись по мосту, взлетели на черный холм, кинулись в траву и замерли, застыли. Только сердце билось так, что в ушах звенело. Ух ты!
А за ними в местечке слышались свистки, крики. Со всех сторон к дому Рашалла сбегались сторожки. Подошли пожарники. Явился сам Кривозуб, старший стражник.
— Разойдись! — кричал он еще издалека.
Ребята слышали шум, крик, свист — и лежали тихо, не дыша. Над ними занимался день. Всходило солнце. Птицы пели на разные голоса. Туман рассеялся, росой осел на траву. В шлюзах мельницы зашумела вода. Начиналось утро.
— Как думаешь, Хаче, — сказал Ирмэ, — смекнут — кто?
— Нас Семен видел, — сказал Хаче, — это худо.
— Мало ли что видал. А не пойман — не вор.
— А твоя шапка г-где ж? — сказал Алтер.
Ирмэ обеими руками схватился за голову. Ну да. Нету. Нету шапки.
— Вот те два! — сказал Хаче. — Как же ты так?
— Не пойму. — Ирмэ растерянно щупал карманы. — Забыл, понимаешь.
— Ну, брат, дело — табак, — сказал Хаче.
— П-попадет на орехи, — сказал Алтер.
Ирмэ встал.
— Плевать, — сказал он беззаботно.
Плевать-то плевать, однако заскучал. Верно, дрянь дело. И шапка пропала. И от батьки попадет. И еще Щука всыплет. Эх!
— Говорил я — не н-надо. — сказал Алтер.
— Тебя послушать — всегда не надо, — сказал Ирмэ. — Ты бы, брат, дома сидел.
— Тихо, — сказал Хаче. — Кто-то идет.
По мосту шел человек, шел медленно, останавливаясь через шаг, озираясь, — искал кого-то. Потом полез на холм. И опять стал. Теперь уже его ясно видно было — Симон.
— Симон! — крикнул Ирмэ.
Тот подошел.
— Ну, что? — сказал Ирмэ. — Как там?
— В порядке, — сказал Симон. — Крнвозуб: «Что такое? В чем дело?» А Семен: «во!» — и сует шапку. Кривозуб: «Чья шапка?» А Монька: «Ирмэ!» А Файвел: «Это, говорит, который? Это, говорит, рыжий такой? Сапожника Меера сын?» А Монька: «Он самый, говорит. Он, говорит, вор, плоты крадет. Вор, говорит, и собака».
— Ну-ну, — проворчал Ирмэ. — Потише.
— Что «ну-ну»? — сказал Симон. — Что — я свои слова говорю, что ли? А Файвел, значит: «Иди ты, Моня, спать. А я, говорит, с его папашей потолкую. Я, говорит, так с ним потолкую, что три года помнить будет». А Монька: «Подай его, говорит, сюда, рыжего. Я ему, говорит, покажу! Я ему, говорит, морду набью».
— Вот язва, — сказал Ирмэ.
— Так что же д-делать, а? — сказал Алтер.
— Дело было вечером — делать было нечего, — сказал Симон. — Катитесь-ка вы, ребята, до дому. Пожрите. Поспите. А там видно будет. Ясно?
— Ясно, — сказал Хаче. — Утро вечера мудреней.
На улице Сапожников, недалеко от дома, Ирмэ встретил «колоду»: на плечах, вместо пиджака, одеяло, на голове — подушка, в руках — кровать. Он шел, пыхтел, ругался на всю улицу. Ирмэ его увидал и — юрк в сторону. Ну его.
Глава девятая
Расправа
Ирмэ кто-то тормошил, тянул за ногу — «вставай». Ирмэ отбивался, мычал. Поспать бы. Но уже в закрытые глаза лезло солнце, а в уши забирался надоедливый скучный голос: «Вставай!» Ирмэ фыркнул, открыл глаза, сел.
Рядом стояла мать, Зелде. Глаза набрякшие, лицо темное, опухшее от слез.
«Сейчас завизжит, — подумал Ирмэ. — Здрасте».
Но Зелде сказала: «Вставай, чай стынет». И пошла на кухню. Ирмэ свистнул. Что-то тут не то. Посмотрел и сразу понял: неладно в доме. Уже не рано, а Меера за стеной не слыхать, не работает Меер. Его, должно, и дома-то нету. А в комнате навалено, накидано. Неладно.
На полу, раскинув ножки, сидел младший брат, Эле, сосал палец и большими глазами смотрел на Ирмэ.
— Ну-ка, — сказал Ирмэ. — Поди-ка сюда.
Мальчик подошел. Палец изо рта он не вынимал и глядел исподлобья, волчонком.
— Меер где? — сказал Ирмэ. — Дома?
Мальчик мотнул головой.
— Ушел?
Мальчик кивнул.
— С Зелде поругался, что ли? — сказал Ирмэ.
Мальчик мотнул головой.
— Так ушел?
Мальчик кивнул.
— Работу понес?
Мальчик мотнул головой.
— Ты что? — обозлился Ирмэ. — Онемел?
Мальчик вынул изо рта палец и сказал:
— Не.
— Так чего ты?
Мальчик вздохнул и плаксиво пропел:
— Тятя побил.
— Нашлепал?
— Не, — мальчик заплакал. — Вухо драл.
— «Вухо драл, вухо драл», — сказал Ирмэ. — Поди-ка на улицу. Нечего тут.
Он осторожно толкнул Эле к двери, встал и вышел на кухню. Никого. Ни Меера, ни Зелде. И печь не топится. И обед не варится.
«Ox, неладно», подумал Ирмэ, взял со стола горбушку хлеба, черствую, что кирпич, и пошел на улицу.
И тут-то, на улице, Ирмэ понял, что неладно-то везде, во всем местечке. Улицу Сапожников не узнать было. Ни стука, ни треска. Никто не работает. Мужчины чего-то шушукаются, перешептываются, перемигиваются. Женщины перебегают из дома в дом, ломают руки, причитают. На улице — вой и плач.
«Пожар, что ли, был утром? — подумал Ирмэ. — Помер кто?»
Неподалеку, широко расставив ноги, заложив руки за спину, стоял Неах. Он стоял и внимательно слушал, о чем речь. Ирмэ потянул его за рукав.
— Неах.
Неах посмотрел на Ирмэ и усмехнулся.
— Слыхал? — сказал он.
— Чего?
— С вывеской-то.
— Да, — сказал Ирмэ, — нескладно вышло.
— Как же вы так?
— Так уж. — Ирмэ пожал плечами.
