Евгений Астахов - Наш старый добрый двор
— Обязательно. Это очень хорошая песня.
— Да, хорошая… Ну ладно, нам пора. Пошли, Минасик.
— Идем…
Вечер выдался неуютный. Падал мокрый снег и тут же таял. Ветер дергал на крышах полуоборванные листы жести, громыхал ими. Это был какой-то зловещий театральный гром, от него становилось не по себе.
— Ну и погодка, — ежился Минасик.
— Зато нелетная. — Ива, подняв голову, вгляделся в беспросветную черноту неба. — Воздушной тревоги не будет…
Все вокруг тонуло в темноте. Неясные очертания домов неожиданно обрывались, разрезанные черными ущельями переулков. Изредка проезжала машина с синими щелками фар да торопливо стучали шаги нечастых прохожих. Дважды проехал на мотоцикле комендантский патруль. Увидев юнармейцев с винтовками, сидящий в коляске сержант помахал рукой:
— Эй, старшой! Как соблюдается светомаскировка?
— Порядочек! — Ива постарался это слово произнести солидным баском. И как будто получилось.
Мотоцикл с треском умчался, и улица снова опустела.
— Давайте, ребята, разговаривать, — все предлагал третий юнармеец, из новеньких.
— Ну давай.
— Нам винтовки придется в штаб относить? — тут же спросил он.
— Нет. Разрешено утром сдать.
— Мы по домам по очереди будем расходиться?
— Как это по очереди? — удивился Ива. — Нам на Подгорную, а ты себе пойдешь.
— Комендантский час бы не пропустить.
— Не пропустим, у Минасика часы есть…
Нудный попался новичок. На что уж Минасик терпеливый, но и тот не выдержал:
— Ты чего, боишься, что ли?
— Сам ты боишься! — буркнул новичок, и разговор на этом закончился.
Ветер продолжал бесчинствовать. Он с посвистом врывался в темные провалы подворотен, раскачивал уныло поскрипывающие фонари. Казалось, что фонари жалуются на свою беспросветную судьбу — вот, мол, висим себе без толку, ветру на забаву, не разрешают нам гореть, запрещен теперь яркий, веселый свет.
Серые фасады домов с темными прямоугольниками окон были точно нарисованы, не верилось, что за плотными шторами горят лампы, ходят и разговаривают люди, пьют чай с финиками или без них.
Склонившись к самому столу, пишет новую книгу профессор. Рядом стоят микроскоп и штативы с пробирками, стакан с остывшим кофе. В высокой банке на лесенке из лучинок дремлет древесная лягушка. Она не предсказывает больше дождь, потому что на дворе зима и дождь вперемешку с мокрой снежной крупой будет сыпать ежедневно без всякого предсказания…
— Скорей бы уж по домам, — новичок юнармеец поднял воротник пальто, — все равно никто ничего не нарушает.
И только Ива собрался сказать ему соответствующие слова о бдительности и воинской стойкости, как сквозь шум ветра донесся до них крик:
— Отдай, ну отдай!..
Голос, похоже, Ромкин. Но что ему делать в этот час на улице и почему он кричит таким противным голосом?
— Вперед! — скомандовал Ива, и патруль, придерживая винтовки, побежал по Подгорной.
Шагах в десяти от подъезда их дома маячило несколько фигур. Ива включил фонарик. В его расплывчатом луче мелькнуло перепуганное Ромкино лицо с нарисованными усиками. Он опять захныкал:
— Отдай, Люлик, отдай, ну! Это не мой, клянусь мамой, это ее, я отвечать буду!..
Люлька! Ива повел лучом фонарика. Ну да, он! И все его прихвостни в таких же, как и у их главаря, восьмиклинных кепочках с пуговкой посредине. А рядом, прижавшись спиной к стене дома, стояла Рэма.
— Туши свет! — рявкнул Люлька. — Если жить хочешь! Ну!
В руках у Люльки был аккордеон. Перламутровый, с белыми клавишами, с золотой надписью «Рондо», он выглядел еще красивее в синем луче Ивиного фонарика.
— Туши! И только слово про меня скажете, зарэжем!
Ива сразу же вспомнил Ромкины рассказы о Люликином финском ноже, его размерах и о том, что он всегда у Люлика в галифе на резинке.
Минасик, видимо, тоже вспомнил. Третьему юнармейцу вспоминать было нечего, так как он Ромкиных рассказов не слышал. При слове «зарэжем» он тут же отступил в темноту и беззвучно исчез, словно его здесь никогда и не было.
И тогда Ива, скинув с плеча винтовку, взял ее наперевес.
— Руки вверх! — сказал он сдавленным голосом.
В луче фонарика тускло блеснул стеклянный глаз. Несколько лет назад отец Люльки, шофер горного лесхоза, напившись пьяным, разбил лесовоз, свалившись с кручи. В кабине был Люлька. С тех пор он без одного глаза и очень гордится этим.
— Слушай, пацан, — стеклянный Люлькин глаз зловеще мерцал в луче фонарика, — твоя железка не стреляет, это мы знаем. Потому туши свой фонарь, беги и молчи. Последний раз говорю. Ну! — И он выругался.
Странное дело — Ива видел только стеклянный глаз и прижавшуюся к стене Рэму. И еще кончик штыка своей винтовки. Ничего больше не было: ни хнычущего Ромки, ни Люлькиных дружков.
Стояла у стенки девочка; она побывала там, где идет война, слышала, как рвутся гранаты, как цокают по стенам пули и победно кричат «ура» идущие в атаку моряки-десантники — люди, которые ничего на свете не боятся.
Рэма одна, совсем одна — Ромка не в счет; какой-то одноглазый Люлька отнимает у нее аккордеон, а ему, Иве, предлагает убежать. И помалкивать.
Что, если послушаться и убежать? Как это сделал уже один из патрулей. Юркнуть в подворотню, и все дела…
Черта с два! Подумаешь — финка на резинке!
Ива еще крепче сжал цевье винтовки. Никуда он не побежит.
— Винтовка не стреляет! — громко, на всю Подгорную крикнул Ива. — Да, не стреляет, ну и что? Зато штык у нее настоящий!
Он шагнул вперед. Штык почти уперся в Люлькину грудь.
— Э! Э! — Тот отступил к стене дома, закрылся аккордеоном. — Убери сейчас же, последний раз предупреждаю!
Два его адъютанта стали незаметно подбираться к Иве сбоку.
— Стой! — тоненько выкрикнул Минасик. Он сделал шаг вперед и четко выполнил команду «На руку!».
Следующей командой должна была быть: «Штыком коли!» Очень серьезная команда, когда перед тобой не плетенный из прутьев щит, а Люлькины прихвостни.
— Стой! Заколю! Клянусь мамой, заколю! — Минасик наугад ткнул штыком в темноту.
Адъютанты попятились — уж очень воинственно орудовал своей винтовкой этот толстый пацан, того и гляди пырнет.
— Слушай! — Люлькин голос уже не был глухим, Люлькин голос шелестел и присвистывал, как лезвие финки, которую точат о камень. — Уходите!
— Отдай аккордеон!
— Счас зарэжу!
— Беги! — отчаянно крикнул Ромка. — У него же финка!
Штык уперся в Люлькину грудь чуть повыше аккордеона. Ива вдруг почувствовал, какая это податливая и непрочная преграда — стоит нажать посильней, и Люлька, охнув, сползет вниз по стене, цепляясь руками за ствол винтовки. Впервые за эти минуты Иве стало страшно.
А Люлька тем временем сунул аккордеон одному из своих дружков и, не спуская с Ивы глаз, полез в карман за финкой.
— Счас зарэжу!..
И кто знает, чем бы кончилось все на темной и безлюдной Подгорной улице, если б не вынырнула из темноты чья-то рослая фигура.
— Вай, вай! — крикнул, схватившись за голову, Люлькин дружок, тот, что держал аккордеон.
Он не упал, а как-то осел на тротуар, уронив аккордеон себе под ноги.
— А ну подними, ты, одноглазый!
Ива сразу же узнал Каноныкина. Ну конечно, это он!
— Подыми, говорю! Это видел?
В луче фонарика матово поблескивал короткий пистолетный ствол.
— Пришью как собаку, гад!
Второй Люлькин дружок бросился бежать, а тот, которого Каноныкин сбил с ног, быстро на четвереньках пополз по тротуару и исчез в темноте.
— Подыми!
— Счас, ну! — огрызнулся Люлька и, нагнувшись, поднял аккордеон.
— Пацанов грабишь, шпана? Чего ж ты меня не ограбил, смотри, на мне какой халатик. И тельняшка совсем новая. — Он стукнул Люльку рукояткой пистолета.
— Не надо! — крикнул Рэма, закрывая лицо ладонями.
— Надо, — уже спокойней сказал Каноныкин. — Не бить — стрелять таких шакалов надо без суда. Отдай, говорю, баян, скажи барышне: «Извиняюсь».
Люлька протянул Рэме аккордеон. Его стеклянный глаз не мерцал больше в луче фонарика.
— А где «извиняюсь»?
— Извиняюсь, — пробормотал Люлька.
— Громче!
— Извиняюсь, да!
— И запомни: эти пацаны — мои кореши. Тронешь их — найду и прикончу. Меня дальше фронта все равно не ушлют, сам понимаешь. А тебе червей до времени кормить придется. Уразумел?
— Угу…
— Ну и порядок. — Каноныкин спрятал пистолет в карман халата. — Я с тобой еще побеседую по душам, салага. Рули отсюдова, пока я добрый!
Люлька, отпихнув Ивину винтовку, пошел вниз по Подгорной. Уже издалека, откуда-то от угла Арочной, донеслись приглушенные торопливые фразы:
— Что я мог сделать, Люлик, у него же машинка была… Он как дал мне по башке…
