Сергей Григорьев - Мальчий бунт
2. Огненное колесо
Огонь кружился, рассыпая искры, все тише и тише. Вдруг, вместо света, Мордан услышал несколько хлопков. Колесо погасло. Разостлался дым. Темно. Мальчишки радостно вопят: «Ура!» — «Ага! Это хозяин именинник: Тимофей Саввич! В хозяйском саду фиверки пускают… Значит третий май. Соловьиный день. Сегодня соловьи запевают…».
Мордан прислушивается, и ему кажется, что он слышит шопот листьев и запах черемухи. Мордан жадно дышит, и опять начинает медленно кружиться огненное колесо.
— Нет, лучше не надо, — шепчет Мордан и слышит под собою два голоса: женский и мужской:
— Дыши, дыши. Очнулся. Этот будет жив.
— Где это его?
— В школе. Это, должно быть, ученик. Принесли с циркулем в руке: сжал мертвой хваткой. Вон на столе лежит. Должно быть, защищался… Повидимому, его ударили ногой против сердца. Смотрите, какой кровоподтек…
— А тот? Гармонист?
— Кончается…
Мордан чувствует, что у него изо рта вынимают что-то вроде соски…
— Через час, — приказывает мужской голос, — дайте ему еще дохнуть кислородом.
— Слушаю, Иван Петрович…
Мордану хочется открыть глаза, чтобы понять, где он, но выжидает. Слышны шаги. Голоса смолкли.
Мордан открыл глаза. Белые стены и белый потолок. Койки. Около коек столики. Трепещет золотая с голубым бабочка газового рожка:
— Это я в больнице… Надо дра́ла. Голову зачем-то завязали.
Мордан пытается подняться: в ушах зашумело, в бок кольнуло, как ножом. Огненное колесо издали встает угрозой и начинает медленно вращаться… Сев на постель, мальчик выжидает; когда колесо остановилось и пропало, осматривается: на спинке кровати висит еще не убранная его одежда. На соседней койке навзничь лежит Ваня-Оборваня, оскалив зубы с приоткрытыми глазами. Рядом с ним на столике гармонь. Мальчик, забыв про колесо, поспешно одевается; обулся; подумал — и сунул в карман циркуль и, приоткрыв дверь, выглянул: коридор пустой. Мордан прокрался к выходу на двор. Испугался — когда визгнула блоком дверь. Охваченный на дворе ядреным холодом, — изумился, что над Никольским стоит ночь. Синие звезды в темном ясном небе — как льдистые снежинки в крепкий февральский день с чистого неба. Никто не приметил, что Мордан ушел из больницы. Улицы были тихи. Вдали скрипят шаги. Мордан притаился за деревом. Мимо, посреди улицы прошел патруль солдат; на винтовках — штыки. Солдаты повернули на Главную, а мальчик побежал сначала к переезду — но, увидав, что там ходит солдат с винтовкой на плече, решил вместо мальчьей артели — в казарму к Шпрынке… На улицах лишь кое-где горели фонари. Корпуса Саввы Морозова стоят темные, — а окна Викулы Морозова светились… На морозе Мордан забыл про боль и огненное колесо и бойко взбежал по ступеням лестницы в казарме, но как только открыл дверь в комнату Поштенновых, так потерял силы и едва не упал. В комнате было шумно от говора и жарко от дыхания: людей набилось пропасть. Меж кроватей даже стоял народ, плотным строем спин закупорив проход.
— О! — ты воскрес? А Приклей сказывал, тебя убили, — радостно встретил Мордана Шпрынка, спрыгнув с полатей. — Я в больницу два раза бегал — да гонят — пронырнуть хотел, по шапке дали. Кто тебя? Погодь, мы отплатим!.. Уж Танюшка по тебе плакала!
— Не знаю кто. В душу меня били. Очухался — гляжу — в больнице — ну, я в бежку.
— У нас тут дела! Губернатор приехал. Полк солдат пригнали. Еще казаков полк везут. Надо быть, завтра сражение пойдет. Танюшку Анисимыч в Ликино к дяде Григорию от греха отправил. Мужики теперь к Анисимычу все прильнули, собрались: «что делать?». Лезем на полати, послушаем…
Мордан с трудом поднялся за Шпрынкой на полати и лег с ним рядом, свесив голову вниз. В комнате было накурено, газовый рожок едва мерцал. Ткачи и ткачихи стояли тесно плечом к плечу посредине, на сундуках и окне тоже стояли люди. Тут были посредине трое: Анисимыч, Лука и Васька Адвокат… Мордан, превозмогая боль в боку, слушал гомон, стараясь понять, о чем шумят. Смотрел на тех, кто стоит на окне, и почему-то в сизом тумане его больше всего привлекал Лука — он был бледен, но ясен лицом и, глядя перед собой куда-то вдаль, тихо улыбался. Он показался Мордану похож на ту статую, что разбили в школе…
— Надо ему про циркуль сказать! — подумал Мордан, — Шпрынка, что я тебе скажу: я у Шорина в дому штучку одну взял, — циркуль. Вот беда!
— Эх, ты! Как это. Ведь, сказано было ничего не грабить — ну, сломал бы, да кинул.
— Жалко. Кружки больно хорошо выходят.
3. Три речи
Лука, Анисимыч и Волков не пытались унять гомон ткачей, терпеливо выжидая, когда люди устанут от крика и духоты… Вскоре так и случилось. Переставали кричать свое и сердито взывали к троим стоящим на окне:
— Чего вы стоите истуканами? Васька, говори, что делать будешь.
— Кашу заварил Анисимыч — а мы расхлебывать?! Пришипился, чорт щербатый!
— Лука, как до дела дошло — схоронился и не видать!.. Охмуряют народ православный…
Анисимыч вдруг, словно вора на базаре заметил, завопил, приседая и топая по подоконнику:
— Держи! Держи его!
Всё сразу стихло. И одна из ткачих с недоумением спросила в общей тишине:
— Кого держать-то? Никто не бежит!..
— Вот умница, бабочка, — похвалил Анисимыч: — охмурялы-то только дураков подцепляют… А такую умницу, поди, не охмуришь! Братцы! Это за ворами на базаре мужики бегут, да кричат: «держи его!». А вор то же: «держи его!». За суматохой и не разберешь — кто вор и кто кого ловит. Вот и вы нас теперь честите чуть не ворами. Кабы я вор был, закричал бы — «держи его», да сам дра́ла. Ищи потом виноватых. А вон, умница, бабочка-то, что говорит: «кого держать, никто и не бежит». Верно: мы не бежим никуда от вас. И не валим со своей головы вину на чью-нибудь. Набедокурили малость — ничего, поправим. Вот что, ткачи, это мы только основу насновали — теперь будем ткать. И скажу вам еще больше: много лет ткать будем, пока хозяина спихнём. А теперь только основа на новое. Надо стан заправлять. Чтобы узор выходил, надо карты пробить — а рапорт у нас широкий — рисунок новомодный. Завтра нас губернатор спросит: по какому случаю безобразие?..
Анисимыч замолчал, ожидая ответа.
— Это не мы, а зуевские, да мальчишки…
— Ну, вот опять «держи его». А зуевского кто убил? — Губернатор так вам, пожалуй, и скажет: чего на других валите? хозяйское бей, громи, а как до вашего добрались — так колом по башке?..
— Говорили, надо мирный бунт делать…
— Вот! Мужик задним умом крепок. А нам надо вперед смотреть. Значит, крепко стоять — один за всех — и все за одного. Стекол не бить. Товар не теребить, машин не портить, — а главное, ребята: вина не пить, надо погодить. Зуевских, да мужиков теперь не будет — по всем дорогам заставы поставлены не пропускать никого — теперь уж не придется нам на других валить, да кричать «держи его». Мальчиков тоже унять надо, чтобы не шалили…
— Ну, ладно, а ты губернатору — что скажешь? Всё вычитываешь, как псаломщик — да пра! — А что делать, не говоришь. Запутлял ты нас в историю, окаянный — говорила Поштеннова Дарья.
Анисимыч ударил себя по лбу рукой и, сделав расстерянную рожу, обернулся к Волкову и спросил плаксиво, тоже женским голосом:
— Вася! А? Чего мы губернатору скажем… А-а?
Ткачи засмеялись… Ткачихи закричали изо всех углов:
— Не надо с губернатором. У него с Морозовым печки-лавочки. И губернатор и прокурон — все закуплены. Царю надо бумагу послать!..
Анисимыч опять обратился к Волкову:
— Вася? А? Царю, говорят, бумагу надо послать.
— Царю! Не надо губернатора. Царю!
— Вася! А?
Волков крикнул:
— Красавицы, погодите. Гармонии у меня нет, а то бы спел с вами песню:
Разлюбил меня милёнок —
я рыдаю, как ребёнок!
Напишу царю бумагу,
а сама в могилу лягу!
Вот вы, красавицы, — песню эту составили — так думаете, что царю до всего дело: и милёнок разлюбил, так царю бумагу писать. Царю, милые, не до вас. Вы думаете, царя-то купить нельзя? Я что вам скажу. Теперь Александр Третий. А был Александр Второй. Так вот Александр-то Второй — у него уж и сын лысым был, а самому на седьмой десяток перевалило — слышьте, бабы — приглянулась ему барышня Долгорукая…
— Коли долгая рука — ей бы присучальщицей к нам в прядильню…
— Ну, у ней рука-то долгая была на другое. Александр Второй на ней женился.
— Да ну тебя, Васька — врать.
— Истинный бог, не вру. Вот и Луку спросите. Он питерский. Верно я говорю, Лука Иваныч?
Лука молча кивнул головой.
— Да. Женился, старый кобель. А у него уж внуки. И начала им эта Долгорукая вертеть, как хотела. Тут война. Ну, помните, как Грегер и компания солдат одевали: сапоги без подметок, шинель — раз надел — по швам! сколько из-за плохой одежи на Балканах в снегах, мятелях и буранах народу нашего погибло — вам известно. Мало вы, красавицы, горьких слез по мужьям, да женихам пролили. У кого из вас, мамаши, по сынам глаза не выплаканы? Ну, хотели этого «Грегер и компанию» под суд отдать. А он смеется и говорит: не то, что меня под суд, да повесить, а еще мне следует за то, что я солдатиков обувал, да одевал; десять миллионов с казны мне не додано. И что бы вы, красавицы, думали: пошел Грегер к долгой-то руке и говорит — десять процентов тебе выплачу с куша, если поможешь. Она говорит: ладно — деньги вперед. Грегер видит — рука долгая: положил миллион. Приехал к Долгорукой царь. Она его спрашивает: «Верно ли, милый, что ты Грегера хочешь под суд отдать?» — «Верно». «За что?» — «За то, что он моих солдат без сапог оставил, картонные подметки делал». — «Ну, милый мой, дорогой, сахарный, хороший — это неверно: Грегер добрый человек; он не станет нехорошо делать; всё это враги врут»; — уж вы, красавицы, знаете, чего тут она ему наговорила. Приехал от нее царь во дворец, указ, чтобы Грегера под суд, — порвал и новый написал: «Выдать Грегеру десять миллионов рублей за то, что он нашу армию в столь прекрасные сапоги обул».
![Анатолий Шалин - Бунт марионеток [Сборник]](/uploads/posts/books/146701/146701.jpg)
