Луиза Олкотт - Маленькие мужчины
Впрочем, один недостаток Ната доставлял Баэрам немалую тревогу, хотя они понимали, что недостаток этот был усилен страхом и невежеством. С сожалением приходится отметить, что Нат порой лгал. Не то чтобы это была совсем уж откровенная ложь, редко она оказывалась явной, а чаще была почти невинной, но это не имело значения: ложь есть ложь, и хотя мы все говорим немало вежливой неправды в этом нашем странном мире, это неправильно, и каждый знает это.
— Осторожность никогда не помешает; следи за своим языком, за глазами и за руками, так как очень легко сказать или выразить взглядом и действием неправду, — заметил мистер Баэр в одной из бесед с Натом о его главном пороке.
— Я понимаю это, и я не хочу лгать, но гораздо легче жить, если ты не очень тревожишься о том, чтобы всегда быть абсолютно правдивым. Раньше мне случалось солгать, так как я боялся отца и Николо, а теперь делаю это иногда, потому что мальчики смеются надо мной. Я знаю, это плохо, но я забываю. — Нат выглядел очень огорченным.
— В детстве я тоже часто лгал! Ох! Какая ужасная ложь это была! И как ты думаешь, каким способом излечила меня от этого моя старая бабушка? Мои родители убеждали, кричали, наказывали, но я все равно забывал, совсем как ты. Тогда моя дорогая бабушка сказала мне: "Я помогу тебе запомнить, что лгать нехорошо, и обуздаю твой непослушный язык". — И с этими словами она вытянула язык у меня изо рта и быстро отхватила ножницами самый-самый кончик, так что пошла кровь. Это было ужасно, поверь мне, но принесло мне немалую пользу, так как язык болел несколько дней и каждое слово, которое я произносил, давалось мне с таким трудом, что у меня было время подумать, что я говорю. После этого я стал осторожнее, и дело пошло лучше, так как я боялся больших ножниц. Однако дорогая бабушка глубоко любила меня и была очень добра ко мне всегда и во всем, и, даже умирая вдали отсюда, в Нюрнберге, она молилась о том, чтобы ее Фриц всегда любил Бога и говорил правду.
— У меня никогда не было бабушки, но если вы думаете, что меня можно исправить таким способом, я готов позволить вам отщипнуть кончик моего языка, — сказал Нат с героической самоотверженностью, так как он страшился боли, однако очень хотел избавиться от привычки лгать.
Мистер Баэр улыбнулся, отрицательно покачав головой.
— Я знаю средство получше; я прибег к нему однажды прежде и добился успеха. Вот послушай. Если тебе случится солгать, я не буду наказывать тебя, но ты накажешь меня.
— Как? — спросил Нат, пораженный этой идеей.
— Старым добрым способом — ударишь меня по рукам указкой; я редко наказываю так моих учеников, но, может быть, наказание запомнится тебе лучше, если ты причинишь боль мне, чем если испытаешь ее сам.
— Ударить вас? Что вы! Я никогда не смог бы! — вскричал Нат.
— Тогда следи за твоим забывчивым языком. Я не хочу, чтобы мне было больно, но охотно перенесу даже самую мучительную боль, лишь бы исправить твой недостаток.
Это странное предложение произвело такое впечатление на Ната, что долгое время он следил за своими речами и был отчаянно правдив, так как мистер Баэр был совершенно прав, полагая, что любовь к нему будет для Ната более сильным побудительным мотивом, чем страх за самого себя. Но, увы! В один злополучный день Нат забыл об осторожности, и когда вспыльчивый Эмиль пригрозил отлупить его, если это он пробежал накануне по его огородику и затоптал посевы пшеницы, Нат заявил, что ничего не знает ни о какой пшенице, а потом ему было стыдно признаться, что он сделал это, когда Джек гнался за ним накануне вечером.
Он думал, что никто ни о чем не узнает, но Томми случайно видел, как все произошло, и когда Эмиль заговорил о случившемся день или два спустя, Томми дал свидетельские показания, и мистер Баэр слышал их разговор. Уроки уже кончились, все мальчики стояли в передней, а мистер Баэр как раз опустился в плетеное кресло, чтобы поиграть с Тедди, но, услышав слова Томми и увидев пылающее, испуганное лицо Ната, снова поставил малыша на пол со словами: — Беги к маме, bübchen[17], я скоро приду, — и, взяв Ната за руку, повел его в классную комнату и закрыл дверь.
С минуту мальчики смотрели друг на друга в молчании, затем Томми выскользнул за дверь и, заглянув в щель между шторами, увидел зрелище, которое привело его в совершенное замешательство. Мистер Баэр как раз взял длинную линейку, висевшую над его столом и так редко использовавшуюся, что она была покрыта пылью.
"Ого! Он собирается разделаться с Натом на этот раз. Уж лучше бы я ничего не говорил", — подумал добродушный Томми, так как оказаться побитым было глубочайшим позором в этой школе.
— Ты помнишь, что я сказал тебе в прошлый раз? — спросил мистер Баэр печально, но не сердито.
— Да, но, пожалуйста, не заставляйте меня, я не вынесу этого, — воскликнул Нат, прижимаясь к двери и спрятав за спину обе руки, с лицом полным страдания.
"Почему он не примет наказание как мужчина? Я на его месте повел бы себя именно так", — подумал Томми, хотя то, что он видел, заставляло его сердце биться с отчаянной быстротой.
— Я сдержу слово, а ты запомнишь, что должен всегда говорить только правду. Слушайся меня, Нат, возьми линейку и ударь меня по рукам шесть раз.
Томми был так ошеломлен этими последними словами, что почти свалился с окна, но в последний момент удержался и повис на узком каменном выступе, тараща глаза, такие же круглые, как у чучела совы на каминной полке.
Нат взял линейку, так как, когда мистер Баэр говорил таким тоном, было невозможно не подчиниться, и с видом, таким испуганным и виноватым, как если бы собирался заколоть своего учителя, два раза слабо ударил по широкой руке, подставленной ему. Затем он остановился и поднял глаза, почти ничего не видя от слез, но мистер Баэр сказал спокойно:
— Продолжай и бей сильнее.
Чувствуя, что выхода нет, и горячо желая покончить поскорее со своей мучительно неприятной задачей, Нат вытер глаза рукавом и нанес еще два более сильных удара, от которых рука покраснела, что причинило ударившему еще большую боль.
— Уже хватит? — спросил он задыхаясь.
— Еще два, — послышалось в ответ, и он нанес эти два удара, почти не видя, куда опускает линейку, затем отшвырнул ее и, обхватив добрую, большую руку обеими руками, уткнулся в нее лицом и рыдая от горя, любви, стыда и раскаяния.
— Я запомню! О! Я буду всегда помнить!
Тогда мистер Баэр обнял его и сказал тоном, настолько же сострадательным, насколько суровым он был лишь несколько мгновений назад.
— Надеюсь, что так и будет. Проси Бога помочь тебе, и постарайся избавить нас обоих от подобных сцен.
Больше Томми ничего не видел, так как пробрался обратно в холл с таким взволнованным и серьезным видом, что мальчики столпились вокруг него, чтобы расспросить, что произошло в классной с Натом.
Наивыразительнейшим шепотом Томми поведал им обо всем, что увидел, и вид у них был такой, словно небо вот-вот свалится на землю. Казалось, все встало с ног на голову, и от этого у всех перехватило дыхание.
— Он сделал то же самое однажды со мной, — сказал Эмиль, словно признаваясь в самом черном преступлении.
— И ты ударил его? Дорогого старого папу Баэра? Гром и молния! Попробовал бы ты сделать это сейчас! — вскричал Нед, хватая Эмиля за воротник в порыве праведного гнева.
— Это было очень давно. Сейчас я скорее согласился бы, чтобы мне оторвали голову, чем пошел бы на такое, — и Эмиль мягко отстранил Неда, хотя в менее серьезных обстоятельствах счел бы своим долгом дать тому пощечину.
— Да как ты смог? — спросил Деми, в ужасе от одной этой мысли.
— Я тогда был ужасно зол и думал, что мне все равно, даже, может быть, понравится побить кого-нибудь. Но когда я, размахнувшись, ударил дядю один раз, мне вдруг вспомнилось все, что он сделал для меня, и я не мог продолжать. Нет, сэр! Если бы он даже повалил меня и топтал ногами, я не возмутился бы — таким подлецом и негодяем чувствовал я себя в тот момент, — и Эмиль с силой ударил себя в грудь, чтобы выразить свое раскаяние.
— Нат был весь в слезах. Я думаю, он страшно расстроен и огорчен, так что давайте не говорить ни слова об этом, хорошо? — сказал мягкосердечный Томми.
— Конечно, мы ничего не скажем, но это так ужасно — лгать! — Деми произнес это с таким видом, словно преступление стало еще ужаснее от того, что наказание постигло не грешника, но любимейшего дядю Фрица.
— Может быть, нам всем лучше уйти, чтобы Нат смог убежать наверх, если захочет, — предложил Франц и повел всех в амбар, их главное убежище в тревожную пору.
Нат не вышел к обеду, но миссис Джо отнесла ему наверх поесть и сказала ласковое слово, от которого ему стало чуть легче, хотя он по-прежнему не имел силы взглянуть на нее. Спустя несколько часов мальчики, игравшие во дворе, услышали звуки скрипки и сказали друг другу: "Кажется, он успокоился".
