Сильвана Гандольфи - Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира
— По чему ты скучаешь, бабушка? — спросила я, продолжая вчерашний разговор.
На это раз она задумалась и ответила не сразу. Своими сверкающими глазками она украдкой взглянула на картину, которую только что закончила.
«Я СКУЧАЮ ПО АЛБДАБРЕ», — написала бабушка огромными буквами.
— Но ты никогда не видела Альдабру. Спорим, ты даже не знаешь, где она находится.
«А где она? Ты знаешь?»
— В Индийском океане, — ответила я. — Разве можно скучать по месту, где никогда не был?
«Можно», — просто ответила она, издав свой обычный звук, напоминающий шум моря.
— На Альдабре ничего нет, — объяснила я ей. — Совсем ничегошеньки. Я читала в Интернете. Это просто атолл. Единственная растительность, которая там имеется, это сухие колючие кусты да несколько мангров. Все остальное — голые черные скалы. Острые как нож. Представь себе, как весело живется в таком местечке!
«Мне бы там было очень весело! — с жаром возразила она. — Лужи с пресной водой, большие мясистые листья и куча симпатичных соседок».
— А как бы я навещала тебя, бабушка? Альдабра ужасно далеко отсюда. Тебе бы меня не хватало!
«Что поделаешь? Где бы мы ни находились, всегда по чему-то скучаем».
Я огорчилась. Такого холодного ответа я от бабушки не ожидала. Но, дописав его, черепаха подмигнула мне. Значит, она не верила всерьез в возможность отъезда на Альдабру.
Я фыркнула — жалкое подобие ее фырканья, — демонстрируя свое негодование. Однако мысль о том, что бабушка Эя могла бы обойтись без своей внученьки, свербила меня, будто впившаяся в кожу заноза.
Начался учебный год. Чтобы не отставать от программы, мне приходилось заниматься гораздо усерднее, чем в начальной школе. В средней школе было много новых предметов, и нужно было прочесть кучу книг. Теперь каждый день, вернувшись домой, я делала уроки. Франческа перешла в другую школу, и мне было одиноко, ведь я еще не успела завести новых подруг. Мне страшно хотелось поделиться с кем-нибудь своим секретом, но с кем? Порой я вспоминала о Максе — владельце зоопарка с форума. Он любил животных, пусть и странной любовью фанатика-коллекционера. А вдруг ему известно о гигантских черепахах то, что не знаю я? В случае необходимости я могла бы снова с ним связаться, но правду я бы ему не открыла.
А мама? Я должна была защищать от нее бабушку больше, чем когда-либо. Что она сделает со своей матерью, если увидит, до чего та дошла? Вряд ли мама ограничится смирительной рубашкой. Скорее, она решит, что в таком запущенном случае могут спасти только крайние меры: серия кошмарных электрошоков, холодных душей, полная изоляция. Мама не подумает о страданиях, которые причинит бабушке: лишь бы сделать ее нормальной. А бабушка говорила, что пара дней в психушке — и она погибнет!
Нет, я совсем одна. Нужно и дальше как-нибудь перебиваться самой. Бабушка-черепаха занимала все мое свободное время и требовала большой ответственности, но были в этом и забавные стороны: я могла часами наблюдать за ней. Повадки бабушки Эи открывали передо мной странный и неведомый мир. Она многому меня научила: например, как экономить силы в телодвижениях или как с ловкостью стряхивать листья с деревьев, ударяя спиной по стволу. Листья были одним из ее любимых лакомств. Она уплетала их горами. Поедая листья покрупнее, она помогала себе лапой. И при этом не роняла ни листочка.
Кроме того, бабушка по-прежнему любила пьесы Шекспира: даже как будто еще сильнее к ним привязалась. Мне казалось, она так цепляется за Шекспира, чтобы не потерять свои последние человеческие черты. Да и я сама нужна была бабушке для того, чтобы не отрываться от мира людей.
С каждым днем я все больше опасалась: если оставить бабушку в покое, она тут же спрячется в свой панцирь, став обычной исполинской черепахой Geochelone gigantea без всяких признаков человеческой натуры. И в то же время я понимала, хоть и весьма смутно, что бабушкино превращение было вызвано неведомой силой, которая не имела со мной ничего общего, что я не могу ни на что повлиять и события будут идти своим чередом вне зависимости от моих действий. Бабушкина любовь ко мне и к пьесам Шекспира могли разве что замедлить ход этих событий.
Это были мрачные мысли, и я гнала их от себя.
Мы декламировали «Отелло», «Макбета» (я играла королеву, а она — короля), «Сон в летнюю ночь». Бабушка предпочитала мужские роли, причем не просто подыгрывала мне, а играла свою роль целиком. С каждым днем я все лучше понимала ее, когда она играла короля Лира или Меркуцио. Не знаю, как это объяснить: словно часто слушать Шекспира на иностранном языке и постепенно привыкать к звукам.
Невероятно, как этой приземистой черепахе удавалось передавать весь драматизм шекспировских пьес. Особенно выразительно она двигала шеей, втягивая и вытягивая ее в знак любви или презрения. Сомнение, ярость, отвращение, страсть: она могла изобразить любое чувство, покачивая своей змеиной шеей. А еще она душераздирающе рыдала над смертью Офелии, и огромные мутные слезы застывали, как капли смолы на ранах мира.
Ей самой лучше всего удавались роли, требовавшие некоторой величавой степенности. Фырканье, напоминающее шум прибоя, раздавалось в самых важных местах пьесы, подчеркивая их роковое значение.
Но ее коронным номером оставался монолог Гамлета: «Быть или не быть». Черепаха передавала величие и нерешительность несчастного принца. Мы даже нашли круглый камень подходящего размера, который заменял нам череп Йорика. Бабушка Эя сжимала его своими толстыми передними лапами и медленно вытягивала головку, чтобы дотронуться до камня. Изо рта у нее лились самые странные в мире стихи, перемежающиеся страдальческими пыхтением и фырканьем. Теперь я понимала каждое слово. Конечно, я давно знала текст наизусть, и тем не менее я действительно понимала бабушку. И тут случилось нечто удивительное: это взаимопонимание стало распространяться и на наше с бабушкой общение. Песчаная площадка нужна была нам все реже и реже. Я просто просила черепаху говорить словами шекспировских пьес. Да, наши разговоры звучали напыщенно, зато мы понимали друг друга.
Так что жизнь продолжалась. Если бы не зима.
С холодами бабушка стала двигаться еще медленнее. Она почти не ела и становилась все более вялой. Я часто заставала ее спящей в ангаре с перепачканной в краске мордой. В углу, где земля была помягче, она вырыла себе ямку. Бабушке нравилось забираться туда и сидеть неподвижно целыми днями, спрятавшись под панцирь и не издавая ни звука.
Порой я обнаруживала, что она заснула в такой позе. Разбудить ее было невозможно, сколько я ни кричала и ни стучала по панцирю. Срабатывало только одно: провести палочкой с тупым концом по белым бороздкам, обрамлявшим контуры пятиугольных пластин. В этих местах панцирь, видимо, был тоньше и чувствительнее. Может, бабушке было щекотно, потому что она тут же высовывала лапы и голову и просыпалась.
Но бывали дни, когда даже это не помогало. Тогда я не знала, что делать, и мне становилось скучно. Вскоре меня начинали одолевать мрачные мысли: сколько еще мы с Шекспиром сможем поддерживать в ней последние человеческие черты? Если однажды бабушка окончательно станет черепахой, между нами ляжет пропасть в тысячу световых лет. В минуты тоски я оставляла бабушке корм и уходила. Я бродила по Венеции в поисках новых доказательств ее самостоятельности.
Однажды я купила миндальный торт в кондитерской очень далеко от дома. Торт был полит разноцветной глазурью — на белом фоне розово-голубой мост Риальто — и посыпан серебряным кондитерским бисером.
— Этот торт я видела вчера в витрине кондитерской у площади Сан-Марко! — воскликнула мама.
Именно там я его и купила, после чего сняла с него магазинную обертку.
— Да, бабушка говорила, что скопировала его с какого-то торта, который видела в витрине, — не растерялась я.
Мама недоверчиво посмотрела на меня.
— Может быть, бабушка сказала тебе, что испекла его сама, а на самом деле…
— Я видела, как она замешивает тесто, — ответила я как можно более безразличным тоном.
— Странно: когда я была маленькая, она целыми днями декламировала свои роли. А вот с пирогами был полный швах: она ненавидела торчать на кухне и печь.
— Видимо, в ней проснулся повар, только когда она стала бабушкой. Может, с тобой это тоже произойдет.
С моей стороны это была самая настоящая низость: у мамы действительно никогда не было времени на пироги, и было подло напоминать ей об этом. Но мне удалось отвлечь ее от опасной темы. Мама принялась оправдываться, говорить, что, если бы ей не приходилось работать по десять часов в день в газетном киоске, я бы увидела, какие вкусные пироги и плюшки она печет. Я не возражала, радуясь, что она и думать забыла о бабушке. Но с тех пор я стала осторожнее: старалась не перебарщивать и приносить вещи попроще.
