Макс Бременер - Толя-Трилли
Когда я сказал Усачёву, что его включили в сборную, он растерялся. Сперва он даже не поверил. А потом улыбнулся и без всякой заносчивости спросил:
— Не врёшь?
— Будь спокоен, не вру.
Тогда он тем голосом, которым и всегда бахвалился, сказал:
— Я не подкачаю! В матче применим новый способ блокировки.
Я припомнил, что, играя с Мишей, Усачёв тоже употреблял непонятные выражения. Мне вдруг стало боязно, что и матч мы можем проиграть.
Однако на тренировках Усачёв очень старался. Правда, у него был недостаток: он не любил пасовок. Если мяч попадал к нему, то он стремился сильным ударом «погасить» его. А стоя на подаче, он слишком красовался. Но зато удар у него был сильный. И, когда за день до матча Гера Ивашов сказал, что опасно Усачёва завтра выпускать на площадку, потому что он задаётся, Жорка Фёдоров ответил:
— Может, он задаётся чуточку, да зато как «режет» и длинный какой!
На волейбольной площадке Усачёва называли длинным без насмешки, а, наоборот, с уважением и даже с завистью.
В нашу сборную вошли Толя Усачёв, Гера Ивашов, Жорка Фёдоров и ещё три человека. Капитаном команды назначили Ивашова. Судить матч должен был начальник нашего лагеря Георгий Борисович.
Георгий Борисович немножко прихрамывает, потому что одна нога у него не сгибается. Он был ранен на фронте. Ему, наверно, лет сорок. Он часто заходит в столовую в белом халате и у всех по очереди спрашивает, довольны ли мы едой, вкусно ли приготовлено. Под вечер он всегда выходит из своего кабинета и направляется к скамейке у дачи младших пионеров.
Малыши сразу его замечают и окружают. Он сажает на здоровое колено Саконтикова или кого-нибудь другого и начинает качать, как дошкольника.
Один раз, я слышал, он спросил:
— Вас новым песням учат? Ну, спойте мне, пожалуйста.
Малыши спели ему. Потом он сказал:
— Я тоже вам могу спеть одну песню, которую вы не знаете. — И запел:
Эх, картошка — объеденье,
Пионеров идеал!
Тот не знает наслажденья,
Кто картошки не едал!
Он спел, засмеялся отчего-то и спросил:
— Что, хорошая песня? — Потом помолчал и сказал — Конечно, она теперь устарела. В то время, когда она на свет появилась, голодновато было, так что картошка, да на костре печённая… До сих пор не забыть!
Кто-то из малышей спросил:
— Георгий Борисович, вы, наверно, эту картошку в походе на привале ели, да?
— Правильно, — ответил Георгий Борисович, — на привале. Макали картошку в соль, запивали водой из ручья, а потом эту песню пели.
— А мы, Георгий Борисович, не едим печёной картошки… — сказал кто-то жалобно.
— Почему не едите?
— Потому что мы в походах не бываем, — ответил из-за моей спины подошедший Миша.
Это было как раз накануне матча.
— Да-а, — протянул Георгий Борисович, — тут ведь такая вещь: в ближний поход идти некуда, в дальний — далеко. — Он улыбнулся: — Учёный человек говорит, от этого похода вся поправка ваша на убыль пойдёт.
— Так это же Леонид Фёдорович, он же… — начал кто-то.
— Эх, если б мог, я бы с вами за милую душу в поход пошёл! — перебил Георгий Борисович. Он постучал пальцем по больной ноге. Потом встал и добавил: — Не горюйте, всё будет! Поправляйтесь пока…
Посмотреть на состязание нашей команды с командой знаменитого Артека пришли местные ребята и отдыхающие из соседнего санатория лётчиков. Капитан сборной Артека, парень ростом не меньше Усачёва, неожиданно преподнёс Гере Ивашову букет маков. Мы, когда готовились к встрече, упустили из виду, что есть такой обычай, и у нас для гостей букета не нашлось.
Георгий Борисович и вожатый Артека — помощник судьи — заняли свои места. Георгий Борисович дал свисток начинать игру.
Первую партию мы быстро проиграли. Гости играли дружно и, главное, так спокойно, как будто нас, «противников», вовсе не было, а они собрались в круг, чтобы просто для удовольствия попасоваться. У них не бывало, чтоб на мяч кидалось сразу несколько игроков. И вообще их игроки, казалось, с места не двигались, а ждали, пока мяч коснётся кончиков их пальцев. В первой партии нам еле удалось счёт размочить. Но во второй партии мы сумели подтянуться. Артековцы решили, наверно, что им всё равно ничего не грозит, и начали бить по мячу как попало. Но, увидав, что счёт стал в нашу пользу, они сразу засуетились. Их капитан запричитал:
— Активнее, ребята, активнее!
— Дожмём их, орлы! — обратился к нашим Гера.
Георгий Борисович засвистел и приказал:
— Отставить разговоры!
— Удалю с поля! — добавил вожатый Артека.
Георгий Борисович и его помощник находились на разных концах волейбольной площадки и каждую минуту просвистывали её насквозь.
Артековцы с большим трудом сравняли счёт.
При счёте 13:13 к ним перешла подача, но всё равно наш боевой дух был выше. Мы могли выиграть, это точно.
И тут-то Усачёв не взял мяча, который шёл ему прямо в руки. Этот мяч отбил бы любой начинающий. А Усачёв вдруг замер, словно боясь пошевельнуться. И он действительно боялся пошевелиться, потому что какой-то человек навёл на него фотоаппарат и приготовился щёлкнуть затвором. На глазах у всей нашей команды Усачёв застыл с поднятыми кверху руками и опустил их только через секунду, когда мяч упал к его ногам, а фотограф опустил аппарат.
Георгий Борисович даже не сразу объявил:
— Сет-бол! — Он, как и все, тоже оторопел.
Следующая подача Артека была последней. Наши гурьбой бросились на мяч, получился двойной удар, и мяч, выброшенный на аут, не спеша, легонько подпрыгивая, покатился по наклонной дорожке к морю. Мы потерпели поражение.
Третью партию и играть не стали. Как бы она ни кончилась, ничего бы не изменилось.
Ребята из Артека пробыли у нас ещё часа полтора, полдничали вместе с нами, а потом уехали. И тогда в нашей палатке мы окружили Усачёва.
— Ты почему, как памятник, стоял? — крикнул Гера.
— Верно, как статуя прямо! — поддержал Жорка Фёдоров. — Я же рядом был, видел: статуя. Проиграли из-за него…
— Конечно, из-за него! Да если б…
— Тише, ребята, пусть ответит, — перебил Миша.
— Я, ребята, не считаю себя виноватым, — заявил Усачёв. — Я собирался взять мяч и мог взять, и, может быть, так срезал бы, что счёт стал бы…
— Если бы да кабы, да росли бы бобы… Заткнись лучше! — со злостью заорал кто-то.
— Но я не взял, — продолжал Усачёв, не обращая внимания на шум. — Разве я говорю, что взял? А получилось так. Я вдруг замечаю: фотограф нацелился и сейчас меня заснимет. Тут я решил секундочку одну постоять неподвижно, чтоб не испортить снимок.
— Он, значит, о снимке думку имел, — зловеще пояснил Жорка.
— А фотограф, — Усачёв развёл руками, — сделал, понимаете, выдержку секунды на три, и…
— Фотограф виноват, чего там, — сказал Гера.
— Но это был не фотограф… — Усачёв помедлил, — а фотокорреспондент областной газеты. Не мог же я ему испортить снимок! — Он победоносно поглядел на нас.
— Ты кто, знатный человек, что твою фотографию в газете надо печатать? — негромко спросил Миша.
— Не знатный, а только, если он меня захотел снять, зачем я буду снимок портить?
— Не понимает!.. — загудели вокруг Усачёва.
А Гера Ивашов сквозь зубы ему сказал:
— Ну, теперь знай: ни в одну игру тебя не примем, ни в одно дело. Сам по себе будешь теперь.
— А сейчас, чтоб духу твоего здесь не было! — добавил Жорка. — Не мозоль глаза!
Усачёв пошёл к двери вразвалочку, но с очень несчастным лицом. Только что я собирался припомнить Усачёву его слова «применим новый способ блокировки», но неожиданно ехидничать расхотелось.
Когда Усачёв вышел, Жорка, понизив голос, начал:
— Ребята, по-моему, надо ему такую штуку подстроить. Как он после отбоя явится, вы все притворитесь, что спите, а я будто спросонья закричу: «Мяч на игру!» Тогда вы мигом вскакиваете — и к нему…
— Правильно, накостылять, чтоб знал! — сказал Миша.
— Все на одного, да? — спросил я.
— А ты, может, заступиться хочешь? — процедил Жорка.
— Может, и хочу.
— А то к Ирине сходи, к Леониду Фёдоровичу… — прищурился Жорка.
— Может, и схожу!
— Ну, иди! Брысь отсюда! — раздались голоса.
— Скатертью дорожка! — Жорка указал мне на дорожку, лежавшую в проходе между кроватями, по которой минуту назад ушёл выгнанный Усачёв.
Я огляделся: все были против меня. Тогда, не оборачиваясь, я двинулся к двери, а кто-то, не отставая, — за мною следом. Выйдя из палатки, я обернулся: это был Миша.
— Пожалел его, что ли? — спросил он меня.
— Ну, пожалел.
— Нашёл кого жалеть! Девчоночье сердце у тебя!
— Ладно, — сказал я, — у тебя зато львиное!
— Не львиное, — сказал он, — а таких типов жалеть не буду!
