Екатерина Боронина - Удивительный заклад
Но как только я дочитал до строк:
Твой конь не боится опасных трудов
Он, чуя господскую волю… —
что-то зазвенело, задребезжало в притихшем зале — это амулет сестры выпал из моего кармана на пол и, несколько раз перевернувшись, лёг плашмя на самом видном месте перед столом комиссии…
В зале раздались смешки, кто-то зашикал, инспектор нахмурился… У меня перехватило дыхание, и я замолчал, не зная, что делать — поднимать подкову или нет.
— Власьев, подними и продолжай! — сказал инспектор.
Совершенно красный от смущения, я бросился за злополучным амулетом счастья и, засунув его в карман, уже не дырявый, а в тот, где лежало волшебное средство Сёмки, стал на прежнее место.
— «Твой конь не боится опасных трудов»… — уже совсем строго подсказал мне инспектор. Но я молчал…
В зале, в самом последнем ряду, сидел не кто иной, как сам Хранид! Он в упор смотрел на меня. На нём был сюртук с шёлковыми отворотами, тот самый, в котором я видел его когда-то в церкви.
Я молчал. Зал закачался, и я, чтобы не упасть, опёрся рукой о край стола, где сидели члены комиссии.
Зачем он сюда пришёл? Теперь он знает — я не Николай Семёнов, а Алексей Власьев… Сейчас Хранид встанет и про всё расскажет…
— Власьев, тебе нехорошо? — услышал я, как сквозь сон, голос инспектора.
Я кивнул головой. Мне в самом деле было нехорошо, тошнота подступила к горлу.
— Пойди сядь на место. Мы тебя вызовем потом, когда ты оправишься! — сказал инспектор.
Я сел на скамью, кто-то дал мне стакан с водой. Зубы мои лязгали по стеклу, пока я пил.
Когда я снова решился поглядеть туда, где только что сидел Хранид, его уже не было. Стул был пуст. Меня же назойливо разглядывала в лорнет жена Порфирьева. Смутившись, я слегка повернул голову и увидел в окно переходившего улицу Хранида.
Хранид шёл наискосок, так, что я видел его лицо. И оно глубоко поразило меня, такое оно было печальное и страдающее… Хранид, которого я всегда видел таким прямым, шёл сгорбившись, как очень дряхлый старик. И мне стало жалко его; я понял вдруг, что он глубоко несчастен! Какое-то особое чувство подсказывало мне, что он никому ничего не скажет и ушёл он, чтобы не смущать меня…
После Торопыгина меня вызвали снова.
— Можешь прочитать стихотворение, Власьев? — улыбаясь, спросил инспектор.
— Могу, господин инспектор! — сказал я громким и твёрдым голосом.
— Начинай, пожалуйста. Только не теряй больше своих подков!
Все засмеялись, но я даже не покраснел. На душе было как-то легко и радостно.
С чувством я продекламировал всё стихотворение. Мой голос звучал отчётливо и звонко в насторожённой тишине зала. Когда я кончил, инспектор сказал:
— Отлично, Власьев! Не зря носил с собой подкову! — и протянул мне свидетельство. — Вручается свидетельство об окончании с отличием начального городского училища Алексею Власьеву! — произнёс инспектор торжественно. — Ему же присуждена и первая награда!
Порфирьев привстал и передал мне большую толстую книгу в переплёте с золотым узором. Я услышал, как Ольга Антоновна негромко сказала:
— Поздравляю тебя, Алёша! Поступай в гимназию и учись там так же отлично, как и в нашем скромном народном училище.
Я понял, что Порфирьев уже дал согласие принять меня в гимназию. Невольно я посмотрел туда, где так недавно сидел Хранид. Стул по-прежнему был пуст.
Только когда я очнулся на скамье рядом с Торопыгиным, я разглядел, что подаренная мне в награду книга была сочинениями Пушкина, однотомник, как говорят теперь. В моём свидетельстве были одни пятёрки и было написано, что я кончил училище с отличием.
После меня вызвали ещё двоих. Вторую награду получил Толя Шевелёв — сочинение Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки». Потом нас, выпускников, повели в соседнюю с залой комнату, где был накрыт белой скатертью стол. Всем дали по кружке сладкого кофе и по два бутерброда с сыром. Распоряжалась здесь жена Порфирьева и ещё какая-то дама в голубом платье с чёрной бархоткой на шее. Эта голубая с бархоткой всё время говорила нам:
— Кушайте, малыши! Вы, наверное, устали, бедняжечки!
Голос у неё был сладкий, как тянучка, и меня сердило, что она называет нас малышами и бедняжечками. С мадам Порфирьевой она говорила на непонятном языке, но Мишка Торопыгин заявил, что говорят они по-французски.
— Комант але ву, знаешь, что значит? — шепнул Торопыгин. — Это значит: «Как вы идёте». Голубая, ей-богу, так ту, с лорнетом, спросила.
По правде говоря, я был несколько озадачен, почем: голубая задала такой вопрос. Мадам Порфирьева никуда в это время не шла, а сидела самым спокойным образом на стуле. Через несколько лет, когда я сам уже владел французским языком, я вспомнил перевод Мишки и посмеялся над ним. Он в самом деле перевёл совершенно буквально, не зная, что по-французски это значит вовсе не «как вы идёте», а «как вы поживаете».
Как только нас отпустили, я побежал в больницу и показал матери свидетельство и награду. Она смеялась и плакала от радости. Милая, милая моя мать!
Неподалёку от нашего дома меня уже поджидал Сёмка.
— Кончил первым! — крикнул я издали, размахивая книгой и свидетельством.
Тут же на улице я показал ему и то и другое.
— Говорил, что моё волшебство поможет, вот и помогло! — с серьёзным видом сказал Сёмка. — Теперь гляди, что там за вещь лежит.
Я было забыл про Сёмкин талисман и с интересом начал развёртывать серебряную бумажку. Под ней оказалась деревянная шкатулочка, покрытая лаком (такие шкатулочки Сёмка делал для долговязого Кости). А в шкатулочке лежала… тоже половина подковы. И Сёмка и сестра нашли эти сокровища на мостовой подле нашего двора.
Когда я рассказал Сёмке про встречу с Хранидом в зале управы, он окончательно уверовал в чудодейственную силу лошадиных подков.
— Говорю тебе, если бы не подкова, Хранид всё про тебя рассказал бы. А тут он — молчок! Пожалел тебя. Теперь всегда буду при себе носить подковы! — заключил Сёмка.
Тут же я великодушно подарил ему половинку уже проверенной на деле подковы — ту, которую преподнесла мне Лена. Сёмкину я оставил себе: мне казалось, что её волшебное действие особенно сильно.
По случаю окончания мною училища неутомимая бабушка испекла пирог и послала Лену к отцу на почту сказать, чтобы он привёл к обеду моего крёстного.
Крёстный, как только вошёл, потребовал копилку.
При упоминании о копилке я невольно покраснел.
— Да ты что, Алексей, смутился, как красна девица! — засмеялся крёстный. — Ну, показывай, сколько там богатства.
Отец дал мне ключ, и я открыл копилку.
— Так. Всего рубль с полтиной и жестянка без цены, — сказал крёстный.
Жестянкой без цены оказался железный кружочек Лены, который я впопыхах не успел вытрясти. Но никто не обратил внимания на эту находку. Её тайну знали из присутствовавших только я и безгласный свидетель Снежок…
— Отвернись, крестник! — крёстный повернул меня за плечи. — Раз. Два. Три. Готово!
Я обернулся. В незакрытой копилке лежала какая-то свёрнутая бумажка.
— Вот тебе на шитьё формы в гимназию, — сказал крёстный. — Три года копил.
Это была новенькая шелестящая двадцатипятирублевка! А под ней лежала ещё и пятирублёвка… Такого богатства я до сих пор никогда не видел.
— Пять рублей трать на что хочешь, а остальное — под ключ! — сказал крёстный. — Поступишь в гимназию — купишь форму. В магазине Стрекалова готовой торгуют.
— А за пять рублей я и отчёта не буду требовать, — засмеялся отец. — Доверяю тебе, Алексей! Ты уже взрослый!
После обеда я побежал в столярную и рассказал Сёмке про подарок крёстного.
— В гимназической шинели вид у меня не хуже, чем у Ника Порфирьева будет! Прямо барский! — похвастался я. — Верно, Сёмка?
— Ну и пускай будет! — буркнул Сёмка. — Не мешай, Алексей, работать. Иди отсюда! — и Сёмка изо всех сил задвигал рубанком по краю доски, зажатой в верстаке.
Я растерялся.
— Ты что же, не хочешь со мною водиться? — спросил я.
Сёмка мрачно ответил:
— А на что я тебе нужен! Ты вот барином будешь, а я кем? Столяром…
Голос у Сёмки вдруг задрожал, и он убежал от меня.
С трудом я нашёл его на пустыре у лавки. Он лежал на земле и плакал.
— Сёмка! — сказал я, обняв его. — Клянусь четырьмя сторонами света и «розой ветров», клянусь, что буду дружить с тобой до самой смерти! Ударь меня, если не веришь!
— Розой клянёшься — значит, не обманываешь! — всё ещё всхлипывая, ответил Сёмка.
На другой день утром я пошёл в ломбард отдавать деньги. Как всегда, над дверью звякнул колокольчик, и Хранид, стоявший за конторкой, поднял голову. Так же, как и во время моих прошлых посещений, лицо его было сурово и неподвижно, как на портрете. На миг у меня замерло сердце.
