Полиен Яковлев - Первый ученик
— Как? Это что за выраженьице — сваливаете?… Где воспитывались? В кабаке? В трактире? На ярмарке?
— Я директору пожалуюсь, — чуть не плачет Нифонтов. — Это не мой черновик. Я ведь побожился.
Мухомор видит: дело плохо. Хоть и скотина Нифонтов, а страдает зря. Встал и сказал твердо:
— Афиноген Егорович, это мой черновик. Нифонтов тут ни при чем.
— А-а! — обрадовался Швабра. — Как-с? А что же вы до сих пор молчали? А? В угол!
Мухомор беспрекословно пошел к стене.
— А Нифонтов чего же стоит? — удивился Самохин. — Теперь же ясно, что он не виноват. Пусть сядет.
— Мерси, благодарю, что напомнили, — кривляясь, сказал Швабра. — Станьте и вы к стенке. Стойте все трое. — И, обращаясь к Мухомору, спросил: — Кому черновик предназначался? Кому сердобольная помощь оказывалась? Нуте-с?
Мухомор насторожился. Зная характер Швабры, подумал и отрезал сразу:
— Не спрашивайте. Не скажу.
— Ах, вот как… Очень мило с вашей стороны… Героический, так сказать, подвиг. За-ме-ча-тель-но… Сесть! — вдруг заорал Швабра не своим голосом. — Сесть и продолжать работу. После урока я с вами расправлюсь, голубчики… душеньки…
Мухомор и Нифонтов пошли на место. Самохин остался у стены. Швабра посмотрел на него и махнул рукой.
Письменная продолжалась. Снова склонились над партами стриженые головы — черные, каштановые, русые. Среди них как среди сонмища бледных звезд, яркоогненный шар — голова Мухомора.
Снова жалобно стонут перья, тихо и грустно шелестят листы, снова родятся неясные вздохи, неуловимые подсказки… И снова на этот печальный мир глядят с кафедры злые и жесткие глаза Швабры. А в стороне у стены Самоха дополняет эту безотраднейшую картину.
От нечего делать Самоха уставился на Амосова и вдруг… Глазам своим не поверил… Амосик, Коля… И тот сдирал, запуская глаза в какую-то бумажечку.
«Вот так дела! — засиял голубыми глазами Самохин. — Весь мир сдирает… Сдирай, сдирай, Амося, будь хоть раз человеком. Молодец. Дуй! Брось цирлих-манирлих. Шпарь».
И… еще открытие. Но это совсем уже иного рода.
Самохин заметил, что Швабра поймал Амосова, поймал и… Черт знает что… И… Не сказал ни слова, отвернулся. Как будто бы и не видел. А? Да что же это такое?
В первую минуту Самохин хотел поднять скандал: одному, мол, и шпаргалку послать нельзя, а другому все можно?
Но передумал.
«Хоть и подлиза Амосов, — сказал себе Самоха, — а все-таки ябедничать не буду. Сроду никогда ни на кого не доносил и не стану. Да еще кому? Швабре? Тьфу!»
И Самоха стал снова следить за Шваброй, но тот до конца урока так ни разу и не взглянул на Колю, чем, между прочим, прекрасно воспользовался Медведев, списав у соседа все трудные места.
На перемене Самоха собрал тесный кружок: Мухомора, Корягина и Медведя и рассказал им обо всем, что видел.
— Ну и Швабра, ну и дрянь! — возмутились все поголовно. — Так, конечно, Амоська у нас всегда будет первым учеником. Вот любимчик…
— По-настоящему первым у нас давно должен быть Мухомор, — заметил Корягин.
— Ясно, — подтвердили другие.
— У меня по всем предметам пятерки, — сказал Мухомор, — а вот один Швабра меня режет и режет.
— Понятно, почему режет. За Амосова заступается. Швабра с тоски умрет, если ты Амоську опередишь.
— Эх! — встал Самохин. — Беда мне с вами. То ли дело я. Никаких у меня сомнений. Есть и буду последним учеником.
И он, забравшись с ногами на парту, продекламировал:
И скоро на радость соседей-врагов
Могильной засыплюсь землею.
И будете плакать вы ровно семь дней
Над тихой и бедной могилой моей.
Спрыгнул с парты и сказал:
— Еще то прими во внимание, Мухомор, что твой отец на паровозах ездит и нефтью от него пахнет, а Колин папочка на рысаках выезжает, и одеколоном от него прет на версту. Флер-д-оранж, гвоздика-моздика…
— Это к чему ты? — удивленно спросил Медведь.
— А к тому. Не понимаешь разве? К тебе директор в гости придет? Не придет. К Мухомору придет? Не придет. А к Амоське придет? Придет. Видал-миндал? Тут, брат, тонкая механика.
— Это верно, — сказал Корягин.
— А слыхали, — понизил голос Мухомор, — в городе что делается?
— Что?
Мухомор посмотрел вокруг себя и сказал еще тише:
— Аресты пошли. Нескольких рабочих и одного приезжего забрали и отвезли.
— Куда?
— Известно куда. Не на бал же их повезли. В тюрьму.
— А за что? — спросил Самохин.
— Я знаю, — шепотом сказал Корягин, — только…
— Что?
— Тсс… Бух идет. Его папаша…
Подошел Бух, сказал весело:
— Наше вам, друзья сердечные, тараканы запечные.
— Так… — спустя минуту холодно ответил Самохин. — Дальше что?
Бух с удивлением посмотрел на сидящих. Не знал — сесть ли рядом или уйти. Уж больно неприветливо встретили. Сказал чуть заискивающе:
— Как же это ты, Мухомор, со шпаргалкой вляпался?
— Тебя Амосов звал, — выпалил вдруг Самохин. — Он там, в коридоре… Ищет своего друга…
— Да я только что с ним виделся.
— Ну, значит, мало виделся. Ты бы еще повидался.
— Не хотите, чтобы я с вами сидел, так и скажите, а дурака нечего валять, — обиделся Бух. — Нужны вы мне, как собаке пятая нога.
— Вот-вот… А ты нам нужен, как второй хвост сороке. Шел и иди себе.
— Идиоты! — выругался Бух и ушел.
— Перебил только разговор, — сказал Самохин. — О чем это мы говорили? Да, вспомнил: кто будет первым и кто последним учеником. Вот вы думаете, что я взаправду дурнее вас всех. А почему я не учусь? Не могу? Не умею? С досады я. Как после болезни Швабра меня загонял, забыли? Думаете, мне это легко было? Да вы знаете, сколько я с тех пор печальных стихов написал? Хотите покажу? Показать?
— Покажи, — попросили товарищи.
— Только вам, как друзьям. Никому не рассказывайте, а то… смеяться будут некоторые…
Вздохнув, Самохин вытащил из кармана записную книжку, развернул ее и прочитал тихо:
У окна я сижу. Дождь стучит и стучит.
Вон, под кровлей, нахохлилась птичка…
А у птички тоскливый и жалобный вид,
Вся продрогла, озябла синичка.
Скоро-скоро ударит мороз
Жаль мне птичку-синичку до слез,
Да и мне жить осталось немножко,
Дождь стучит и стучит все в окошко…
Корягин, Медведев и Мухомор широко раскрыли глаза, уставились на Самохина и не знали, что сказать.
— Печально? — спросил Самохин.
— М-да… — растерянно ответил Мухомор. Он сам не знал — печально это или не печально. Как будто печально, а вместе с тем ему было почему-то смешно немного. Но он не хотел обидеть друга и спрятал улыбку.
— А вот еще, — вздохнул Самохин, посмотрел на потолок и начал:
В море буря бушевала
Вот уже двенадцать дней.
В море шхуна погибала
Под названием «Сидней».
Возле мачты на «Сиднее»
Капитан стоял в плаще.
Он скомандовал: «Смелее
Будьте, братцы, вообще».
А матросы: «Что за горе?
Не страшит нас буря, нет!
Переплыть должны мы море
И объехать целый свет».
Но волна тут налетела,
Шхуну в щепки разнесла.
Буря грозно песню пела,
В море плыло два весла…
— Нравится? — спросил Самохин.
— Нравится, — сказал Мухомор. — Это лучше, чем про синички. Тут буря, матросы… А там что? Плаксивый кисель какой-то. На кой шут ты про птичек пишешь? Девчонка ты, что ли?
Самоха сконфузился;
— Да это я так… Я те стихи порву. Хотите, еще прочитаю? Только вы никому не говорите, что я стихи…
— Не скажем, не беспокойся. Только вот что: ты объясни нам, почему в море плыло два весла? — спросил Корягин.
— А сколько же тебе надо?
— Да мне ничего не надо. Я так. Непонятно это.
— Чего ж тут непонятного? Шхуна погибла, а весла поплыли.
— Так… — удивленно сказал Мухомор. — Печальный ты человек, Самоха. И это все с тобой Швабра сделал?
— А то кто же? Из-за Швабры я и не учусь, а тут еще отец… У нас дома такое делается… Мать только и знает, что плачет. Поплачет — кричать начинает, покричит — опять в слезы. Надоело мне все это. А вчера отец с пьяных глаз горшок с геранью с окна столкнул. Горшок вдребезги, а отец ко мне: «Не учишься, баклуши бьешь. Я за тебя деньги плачу». Насилу я вырвался.
Жалко стало товарищам Самоху. Чтобы переменить разговор, Алешка Медведев сказал:
